Непонятый «Евгений Онегин»

Новая сцена органически связана с предыдущей (и содержанием, и формой) и в то ж время это шаг вперед — и завязка следующей сцены. Основа — диалог, но странный: он опять оформлен как монолог, в общих кавычках, хотя это именно диалог, т. е. собрание реплик разных лиц. В отличие от предыдущего это диалог анонимный, больше того — безличный; анафоры и единство интонаций только подчеркивают эту анонимность и безликость: «хором бабушки твердят». Здесь наблюдается важная ступенька от индивидуализации к обобщению.

Пушкин сдержанно начинает московские сцены. Вначале он просто уступает слово персонажам. Затем он дает картину как бы из-за плеча Татьяны, глядя на мир ее глазами. И вот наступает пора, когда происходит перелом. Казалось бы, ничего не переменилось: зрительно перед читателем продолжает развертываться та же самая панорама. Но это лишь блестящая иллюзия непрерывности. А что же, собственно, переменилось? Вероятно, освещение: стали резкими свет и тени, стерлись румяна, прорезались складки и морщины. Чуть-чуть смещены линии: портретно точное изображение превращается в шарж.

Но в них не видно перемены;
Всё в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Все тот же тюлевый чепец;
Всё белится Лукерья Львовна,
Всё то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, всё клуба член исправный,
Всё так же смирен, так же глух,
И так же ест и пьет за двух.

В этом великолепном этюде прежде всего ощущается беспощадная жесткость конструкции, скрепленная анафорами: всё тот же — всё то же — так же — так же — всё тот же — и тот же — и тот же — всё — всё так же — так же — и так же. И совершенно уже неважно, что именно «на старый образец»: в одном ряду подчеркнуто и тюлевый чепец, и белила, и ложь, и глупость, скупость, друг, шпиц, муж, смиренность, глухота, обжорство… «Индивидуализация» подчеркивает безликость, бездуховность и застойность.

Пушкин уже прибегал к использованию значимых фамилий-масок; здесь этот прием не годится, здесь все — родственники Лариных (хотя у них могут быть и другие фамилии): они и представлены не по фамилиям, а более интимно, «по-родственному». «Анонимность» проступает в нарочитой унификации, знаком родства: Любовь Петровна, Иван Петрович, Семен Петрович.

Вмешательство автора в повествование приводит к существенному изменению эмоциональной атмосферы. В этом этюде люди аналогичны тем, кого мы уже знаем. Княжна Алина, княжна Елена — какая разница? Но в первом случае мы смотрели человеку в глаза и не могли не проникнуться естественным сочувствием, хотя и не утрачивали ощущение дистанции. Во втором случае перед нами не процесс познания, а его готовый результат; мы не погружаемся в сопоставление дурного и доброго в человеке; автор проделал это сам и увидел, что живое и естественное здесь давно выветрилось, а манерное и искусственное осталось. В оценочной позиции автора нет ни сомнений, ни колебаний, его приговор суров и категоричен.

Пушкину органически претит позиция поэта-демиурга, перестраивающего мир по субъективным представлениям о красоте, и он смягчает гротесковый портрет пятой главы. В седьмой главе поэт использует прием обратной симметрии: начинает мягко, но идет к ужесточению изображения. Поэт не чувствует себя вправе «отменять» неприглядную картину, он даже пытается увидеть здесь мало-мальски подлинное и искреннее. Но поэт не отказывает себе в праве сказать миру в глаза все, что он о нем думает.

Подвижность точки обзора принципиально существенна в «Евгении Онегине». Вот и здесь: мы видим мир глазами самих участников, с точки зрения тех отношений, которые их самих вполне устраивают. Какие претензии: «Родне, прибывшей издалеча, / Повсюду ласковая встреча…» И ведь-таки «пристроили девушку»; по их понятиям, очень даже удачно… Мы видим мир глазами Татьяны и вместе с ней мучимся, не в силах не откликнуться участием на добро, хотя бы субъективное добро, но не в силах принять это добро как истинное добро.

Позиция автора универсальна: он сам первым становится на точку зрения своих героев, но он имеет свою точку зрения, свою высочайшую мудрость жизни. Она обязывает его быть покорным «общему закону», но не лишает его горячего сердца, прямой субъективности. Удивительное дело: там, где поэт поднимается над действительностью, судит о ней от своего лица, он оказывается поэтом-провидцем, дальнозором, на редкость объективным мыслителем. В нашем конкретном случае поэт вершит суд над обществом, в котором сам жил и к которому принадлежал по рождению.