Непонятый «Евгений Онегин»

На этом фоне очередная LII строфа, «лирическое отступление» автора, — как раз не отступление, а всего лишь контраст: это голос нестандартного, вопреки трудным обстоятельствам молодого чувства самого поэта, та подлинная индивидуальность, которую не часто встретишь в дворянском собрании, где невесты — как все невесты, где франты — как все франты и гусары — как все гусары…

Начало LIII строфы — строгое продолжение строфы LI, картины бала в Московском дворянском собрании. Но уже во второй строке эта картина прерывается. Внимание поэта отдается незамеченной здесь героине; следом намечается важный сюжетный ход романа: появляется важный = толстый генерал.

Однако неполные две строки LIII строфы, вроде бы всего лишь связка двух эпизодов, имеют куда более весомое значение. В пушкиноведении уже давно сопоставлены строки, воспроизводящие чудовищ сна Татьяны и гостей на ее именинах. Есть возможность пойти еще дальше и включить третье звено той же цепи.

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
(Чудовища).
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей…
(Гости).
Шум, хохот, беготня, поклоны[249],
Галоп, мазурка, вальс…
(Московский свет).

Этот самый последний штрих многое уточняет и поясняет. Московское кумовство, несмотря на «свеч блистанье», несмотря на известные претензии, недалеко ушло от поместного соседства: на поверку — те же чудовища.

Большой свет

Картины светской ли, уездной ли жизни не представляют для Пушкина самодовлеющей цели. Везде они среда, в которой живет он сам и живут его герои, фон, на котором развертывается основное действие. Потому и нет однозначности изображения, что эти картины существуют в чьем-то восприятии (автора или его героев), зависят от дистанции восприятия, от субъективного настроения воспринимающего.

С этой точки зрения особенно сложна, полифонична восьмая глава: она образует несколько сложно взаимодействующих «микроклиматов».

Первый возникает в связи с портретом пушкинской музы. Завершение этого портрета органически переходит в картину светского раута. Муза, изображенная здесь уездной барышней, степной дикаркой, любуется «шумной теснотою, / Мельканьем платьев и речей…» Умиротворенная нота звучит и далее: «Ей нравится порядок стройный / Олигархических бесед…»

Нельзя абсолютизировать ни одну из сторон пушкинского повествования, необходимо воспринимать факты, как они есть. В восьмой главе действие возвращается туда, где оно начиналось, — в столичный Петербург, в высшее общество. Первое слово принадлежит автору, и это слово приязненное, умиротворенное. Почему? Да потому, что автор гордится принадлежностью к лучшей части этого общества, той части, которая совсем недавно выдвинула из своей среды героев, которые пошли на гибель и страдания, чтобы Россия вспряла ото сна; о единстве поэта с декабристами во весь голос было сказано в предшествовавших строфах.

Пушкинский «микроклимат» вносит в повествование оптимистический тон обретенного и исполненного долга.

Тотчас, через принципиальное «но», происходит перемена тона, образуется новый «микроклимат»:

Но это кто в толпе избранной
Стоит безмолвный и туманный?
Для всех он кажется чужим.

Обстановка взаимной отчужденности… Это Онегин. Вторичное появление героя в высшем обществе разительно не похоже на первое. Тогда герой, поверхностно схвативший самые азы светского воспитания, с упоением молодости бросившийся в омут светской жизни, был здесь принят безоговорочно. Теперь свет не торопится принять Онегина обратно. Отступника света встречает настороженность и подозрительность. Это зависит и от поведения героя. На рауте он стоит «безмолвный и туманный». Возникают естественные вопросы: «Всё тот же ль он иль усмирился? / Иль корчит так же чудака?» Но Онегин знает цену обществу и ничуть не менее презрителен: «Мелькают лица перед ним, / Как ряд докучных привидений».

А вот, хотя и в другой форме, четвертое звено единой цепочки: чудовища сна Татьяны — гости на ее именинах — московский свет. Теперь — высший свет… тоже привидения (или, будем точны, как привидения). Судьба Онегина видеть свои страшные сны наяву; так уже было — во время дуэли: «Как в страшном, непонятном сне…» И все-таки поэт не сгущает краски: кажущиеся привидениями не теряют свой облик.

Взаимная отчужденность будет теперь определять отношения Онегина со светом до конца. Онегинский «микроклимат» вносит в повествование диссонанс, конфликтность.

Следом в повествование восьмой главы входит «микроклимат» Татьяны — микроклимат умиротворенности и компромисса: