Непонятый «Евгений Онегин»

Удивителен, неповторим феномен «Евгения Онегина». Писалось произведение на интуиции, оборвано неожиданно, внезапно. Но вот смотришь на то, что получилось в итоге, — и понимаешь: «Онегин» — отнюдь не изуродованное (не будем уточнять — какими) обстоятельствами повествование; роман выстроен гармонично, но по-своему, уникально. Он воистину многогранен и содержанием, и формой; можно любоваться изяществом каждой грани.

Задушевно теплой воспринимается потребность Пушкина на долгом онегинском пути время от времени остановиться, обернуться, окинуть взглядом пройденный путь, проститься с оставленным на этом пути[269], оценить и сохранить обретенное; композиционное значение таких пауз несомненно, их приуроченность к композиционным разделам ритмична. Жест «Дай оглянусь» заразителен для читателя. «Евгений Онегин» не принадлежит к таким произведениям, закрывая которые, можно с легким сердцем переходить к другим делам. Он требует внутренней паузы, оглядки на прочитанное — до самых истоков. Многократные возвращения к «Онегину» могут переходить в потребность.

Итак, рассмотрена внешняя сторона композиции «Евгения Онегина», сочетание значимых частей романа. Но разговор на этом не закончен, поскольку не менее значимо сочетание внутренних планов повествования. Особого внимания заслуживает соотношение сюжетного действия и внесюжетных размышлений автора.

Композиционный рисунок авторских рассуждений

Конструктивная роль сюжета, при внешней скромности его, в «Евгении Онегине» велика. Однако требованиям гармонии подчиняются и так называемые «лирические отступления». С этим понятием вообще следует разобраться.

Слово «отступления» принадлежит Пушкину. Это он сам заявил о намерении «пятую тетрадь / От отступлений очищать». Пятая тетрадь от «отступлений» действительно основательно очищена. Только не следует распространять пушкинское утверждение на все окончание романа. В последующих главах авторских рассуждений не меньше, чем в предшествующих. Пушкин точен, говоря именно о пятой главе. В чем же дело? Пятая глава начата 4 января 1826 года, переписана набело 22 ноября. Это пора следствия над декабристами, пора тревожного ожидания Пушкиным своей участи. Это пора, когда поэт писал Жуковскому: «Всё-таки я от жандарма еще не ушел…» (Х, 154) — и Вяземскому: «Милый мой Вяземский, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем — потолкуем когда-нибудь на досуге» (Х, 159). Да, обстановка не располагала к непринужденной беседе. Оттого так сдержанна (сосредоточенна на сюжете) именно пятая глава. И все-таки «Онегин» в который уже раз дал Пушкину врачующее душевные раны вдохновение.

Тем не менее приходится признать, что, чрезвычайно содержательно комментируя саму манеру повествования в «Евгении Онегине» и активно способствуя верному и углубленному восприятию своего новаторского произведения, в данном случае, обронив словцо «отступления», Пушкин невольно повредил пониманию романа. Поэт был прав (как, в конечном счете, он всегда прав), вводя и термин «отступления», отмечая ничем не регламентируемые отклонения от сюжетного повествования. Однако пушкинское словечко было подхвачено и получило — что совершенно недопустимо — универсальный характер; к нему добавили эпитет, и очень надолго укоренился взгляд на «Евгения Онегина» как на сюжетное повествование о судьбах вымышленных героев, осложняемое многочисленными «лирическими отступлениями».

Отдадим должное накопленному на этом пути. Наиболее подробный и детальный комментарий к тексту романа, в том числе и к так называемым «лирическим отступлениям», выполнен в известной книге Н. Л. Бродского «„Евгений Онегин“. Роман А. С. Пушкина». Одна из редких попыток представить «лирические отступления» как целое предпринята в статье Г. Н. Поспелова «„Евгений Онегин“ как реалистический роман»; приветствуя постановку проблемы, все-таки трудно принять выводы, поскольку они даны чересчур в общей форме. М. М. Бахтин призывает отличать «лирические отступления» от прямой лирики Пушкина, поскольку «отступления» нередко «входят в зоны героев»[270] и соответственно корректируются. Я. М. Смоленский убежден в наличии простых и сложных связей между словами, мыслями, образами, эпизодами: пушкинский роман «согласован, „зарифмован“ буквально во всех деталях»[271]. Г. О. Винокура не вполне удовлетворил самый термин; размышления поэта на личные темы, полагал исследователь, «в строгом смысле это даже не „отступления“ — настолько тесно переплетаются они с основной линией повествования, которое все с начала до конца окрашено личным участием автора в том, что совершается в его романе»[272].