Непонятый «Евгений Онегин»

Что же касается общего композиционного рисунка, он все-таки подчиняется «принципу тройственного членения», хотя в окончательном виде существенно иначе, чем в упоминавшемся пушкинском плане-оглавлении. С выпуском первоначальной восьмой главы нарушилось предполагаемое обозначение трех равных по объему частей и произошло перераспределение глав: теперь они четко группируются по топографии действия. Особняком первая, «петербургская» глава, «быстрое введение», по определению Пушкина. Далее идет основной корпус «деревенских» глав, со второй по седьмую (седьмая глава переносит место действия из деревни в Москву). Финальная восьмая глава вновь петербургская[265]. В таком рисунке отчетливо просматривается и симметрия, то, на чем настаивает М. Л. Нольман: «Завершенность „романа без конца“ осуществлена кольцевой композицией, „рифмой ситуации“, выражающей пушкинский закон парности»[266]. Действительно, «петербургские» главы выполняют роль пролога и эпилога. Но, выявляя эту симметричность, нельзя опускать остальное, что сюда не помещается: этого «остального» так много!

В условиях, когда замысел неизбежно претерпевал изменение (даже объем романа сокращался с двенадцати глав до девяти, а потом и до восьми), Пушкин сумел подчинить окончательный вид любимого произведения требованиям гармонии. Обрамление основного состава текста одной прологовой главой и одной эпилоговой придает «Онегину» отточенную композиционную стройность. С этой точки зрения исключение первоначальной восьмой главы, наносящее серьезный ущерб роману как «энциклопедии русской жизни», выгодно произведению в архитектоническом отношении.

Не нарушает стройности триады Петербург — деревня — Петербург включение в «деревенскую» седьмую главу «московского» сюжета, поскольку здесь тоже просматривается действие закона парности. Прецедент был: заявка на «деревенскую» тему дана уже в первой, «петербургской» главе; иначе говоря, завершая одну тему, Пушкин тут же присовокупляет пролог следующей. Есть разница: «деревенская» тема первой главы занимает лишь несколько строф, а «московская» тема, включая отъезд и дорогу Лариных, охватывает почти половину главы и образует эпизод самостоятельного значения; не преуменьшая этой разницы, все же выделим устойчивость композиционного приема: правило важнее исключения. Это нормально, когда прием, повторяясь, варьируется, избегая монотонного тождества.

При этом обнаруживается, что несколько «деревенских» строф первой главы относятся к предшествующему объему главы в той же (с достаточно точным приближением!) пропорции, что и «московские» строфы седьмой главы к предшествующему объему романа. Иными словами, даже в сугубо частном эпизоде все равно проявляет себя соразмерность, природное пушкинское чувство меры.

Поскольку же «московский» эпизод все-таки самостоятелен, он, несколько нарушая пространственную триаду романа, по-своему поддерживает художественную гармонию произведения, создавая свою, дополнительную триаду, в которую объединяются групповые портреты: уездное соседство — московское кумовство — высший свет.

В обновленном, развернутом виде фиксируемые композиционные вехи понадобились Пушкину в концовках шестой главы (первоначально венчавшей первую часть) и восьмой главы (первоначальной заключительной девятой главы). Теперь композиционные вехи становятся очень заметными. В содержательном плане мотивы обеих концовок удивительно совпадают. В концовке шестой главы даже прощанье с героем есть, только не «навсегда», а на время: «Хоть возвращусь к нему, конечно, / Но мне теперь не до него». Автор даже с романом в стихах был бы рад попрощаться, поскольку «лета к суровой прозе клонят». Главное же, наиболее развернутое прощание — интимно личное:

Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!

Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши…

Этот жест «Дай оглянусь» для Пушкина принципиально важен — и он повторится (по полной программе: прощание с героем, и с романом, и — теперь более широко — с читателями, а среди них — с самыми дорогими из друзей). Конечно, в этой серии будет таким необходимым личный мотив:

Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне…