Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Холод стиснул его в объятиях и попытался запустить в него зубы, но Таннер его стряхнул. Спальник на полу он игнорировал. Ему и раньше случалось замерзать, и это делало его только сильнее, ведь он воспринимал холод как друга, как силу, которая учит тебя разжигать свой внутренний огонь. Понимая холод, ты лучше понимаешь себя и место своего хрупкого тепла в мире, способном с легкостью его задушить.

Так откуда же взялся этот холод? Вот в чем заключался самый главный вопрос.

Таннер уже чувствовал нечто похожее, в той печи в сарае. Как и Дафна, только когда она с этим столкнулась, холод был так силен, что оставил на ней вечную отметину.

А это значит, что со временем его сила иссякала. Но с медлительностью ледника. Прошло, в конце концов, двадцать два года. Значит, источник этого холода был невероятно могуч.

В той печи сгорело тело маленького мальчика. Того самого мальчика, которым Дафна была одержима в подростковые годы, когда все еще пыталась разобраться в том, что с ней случилось. Она рассказывала, что он был не таким, как прочие мальчишки. Этот мальчик помнил поразительные вещи, и даже Уэйд Шейверс не пугал его почти до самого конца.

Предположим, Дафна сейчас оказалась бы здесь, а Франческа и Зянг были бы живы и могли услышать, как она рассказывает о нем. Что бы они сказали? «Один из нас, это точно. Он был одним из нас».

Думай, думай. Следуй за холодом к его источнику…

Мальчика убили, расчленили и — из целесообразности — сожгли. Он обратился в пепел, и прах, и кусочки костей. Покидая этот мир, он оставил после себя крошечную точку, холодный, как космос, вакуум, ледяную пустоту, которая затягивала в себя все, что к ней приближалось. Двадцать два года спустя она все еще поглощала дым сожженных листьев.

А здесь? Здесь жертв разнесли чуть ли не на атомы, но дело было не просто в целесообразности. У жертвоприношения всегда есть высшая цель. Они придут и покончат с этой бесполезной ебаной планеткой и создадут из ее праха что-то настоящее.

Аттила с сообщниками уже делали такое раньше, и, возможно, не раз. Это был тот же самый холод, только распространялся он дальше. Если бы Таннер смог проникнуть в глубину черного тоннеля, то ощутил бы то же самое притяжение. Все здесь было таким же, только сильнее.

Он мог поверить.

Теперь продолжай думать, продолжай преследовать…

«Души чистейшие — те, что из тела исторгнуты силой».

Так что же с ними происходило после смерти, с этими атавистами? Они разлагались, они распадались, они возвращались — куда, к своему первоистоку? После них оставалась дыра. Не просто в сердцах тех, кто их любил, — ничего столь поэтического. От них оставалась настоящая дыра. Они пробивали дыру в ткани…

Мироздания.

И последнее: как он работал — этот зов, этот призыв? Их бог, один из множества, чем бы ни была эта голодная тварь, скрывавшаяся в глубине, — слышал он только взрыв, или его чувства были тоньше? Задерживался ли он после кормежки? Ощущал ли вибрации, когда что-то попадало в его черную глотку? Чуял ли мертвых атавистов?

Или же он просто чуял смерть?

Во всем этом крылись возможности. Величайший урок, который Таннеру преподали горы, заключался в том, что нельзя ничего принимать на веру. Все может оказаться не таким, каким представляется.

Вот теперь Таннер наконец-то поднял спальник. Зарылся в него и вытащил конвертик, который соорудил из обертки от чизбургера и спрятал там в первую ночь, подальше от взглядов тюремщиков.

Шон бы понял. Шон бы простил. Может, это его даже позабавило бы.

Ухо, состоявшее в основном из хрящей, все еще было твердым на ощупь, хоть и побледнело, и пошло морщинами по краям. Подвальный холод должен был замедлить разложение, но тепло Таннера в спальном мешке могло его ускорить. От уха начало пахнуть смертью, и это было самое главное.

Таннер прижался к передней стенке клетки и просунул руку сквозь прутья. Все или ничего. Второй попытки не будет, другого шанса не будет, поэтому он практиковался и визуализировал. Изучал механику движения своей руки, локтя, запястья. Он был баскетболистом, отрабатывавшим штрафные броски в корзину, в которой на вид было футов шесть.

К тому времени, когда он швырнул ухо, люк сделался широким, как тоннель. Таннер не мог промахнуться.

Потом он оторвал от спальника молнию и натянул ее между двумя прутьями. Дальше все зависело от того, сколько он сможет терпеть. Если с нажимом водить по ее металлическим зубцам рукой, снова и снова, взад и вперед, молния работала не хуже пилы.

* * *

Итак, я прибрала устроенный подругой бардак, в процессе устроила бардак пострашнее, прибрала и его тоже, а потом мы спрятали труп на территории общей площадью больше тысячи квадратных миль. Никогда в жизни столько не трудилась.

Следующий наш фокус должен был стать еще масштабнее. Нам предстояло не просто избавиться от тела. Нам предстояло заставить исчезнуть целую жизнь.