Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Последние годы Петр Гермогенович спал мало, а просыпался рано и, радуясь, что урвал время у сна, шел в сад. Утром он обошел весь свой участок, подолгу останавливаясь то у одного, то у другого растения. У него был, пожалуй, лучший в Серебряном бору, богатейший цветник. «Весеннюю кампанию» этого года он закончил тем, что высадил тридцать сортов георгин, полученных из Тимирязевской академии. Они должны были распуститься осенью, а пока цвели его любимые розы. Привезенные из Заполярья карликовые деревца тоже вроде бы прижились, хотя и переболели, а лишайники чувствовали себя на новом месте как дома. Он посадил их рядом с белой акацией, той самой, которую прислал в подарок Мичурин в 1931 году, после того, когда Петр Гермогенович вручил ему орден Ленина…

Он вспомнил Козлов, августовский прохладный вечер, драматический театр, где состоялось торжественное заседание пленума городского Совета. Зал был переполнен. Немного растерянный, оглушенный непривычной обстановкой, Мичурин сидел в президиуме рядом со Смидовичем.

Петру Гермогеновичу предоставили слово, и он — живописный, большой, в поблескивавших золотыми дужками очках — пошел к трибуне. Это было не просто вступительное слово члена Президиума ЦИК СССР, это была блестящая лекция о значении работ Мичурина для отечественной науки, поразившая всех глубиной исследовательских мыслей.

Потом, зачитав Указ Президиума ЦИК о награждении Мичурина, он с волнением пожал Ивану Владимировичу руку, жилистую, трудовую, уже стареющую и теряющую силы.

Весь следующий день он гостил у Мичурина. Иван Владимирович был старше его на девятнадцать лет, и он про себя называл его стариком, совершенно забывая о своих, тоже немолодых годах. «Старик» водил его по знаменитому саду и питомнику, где нашли вторую родину сотни диковинных сортов разных полезных растений. Петр Гермогенович жадно расспрашивал его обо всем, вдаваясь в такие специальные, доступные лишь биологу нюансы, что Мичурин только разводил руками: откуда все это знает его знатный гость? В тот день Иван Владимирович снова температурил от лихорадки, которая не оставляла его последние двадцать пять лет; к тому же лил дождь, дул сильный ветер, но он не согласился на уговоры Петра Гермогеновича пойти в дом, а все водил его по участку, рассказывал и рассказывал.

— Значение ваших работ, Иван Владимирович, громадное, — сказал тогда Смидович. — Вам самому трудно оценить все, что вы сделали, но оставим это потомкам.

Мичурин вздохнул.

— Стар я, Петр Гермогенович… И все же хочется не просто продолжать, а продолжать с еще большей энергией дело, которое я начал пятьдесят шесть лет тому назад… Да, пятьдесят шесть.

Они задержались около крупного дерева белой акации, и Смидович сказал, что любит ее сладкий запах, что он напоминает ему Керчь, молодость.

— Осенью я пришлю вам молодое деревце акации, — пообещал Мичурин.

— А оно приживется у меня под Москвой?

— То, которое я пришлю, приживется, Петр Гермогенович…

Их наградили тогда почти одновременно, Смидовича и Мичурина.

Для Петра Гермогеновича награждение явилось неожиданностью, большим сюрпризом.

— Товарищи решили почему–то почтить меня, — недоумевая, пересказывал он события друзьям. — Товарищ Калинин на заседании союзного ЦИКа вручил мне торжественно орден Ленина. Да, да! Пришлось экспромтом говорить ответную речь. Я даже переконфузился…

Он вдруг почувствовал резкую и сильную боль в сердце и присел на лавочку под акацией. Боль не проходила, и он с трудом, стараясь не показать, что мучается, доплелся до крыльца, а потом и до спальни.

Обух пришел через пять минут со шприцем, ампулами и стетоскопом.

— Это еще что такое? — шутливо вопросил он, стараясь показать, насколько он не придает значения тому, что произошло со Смидовичем. — А ну–ка, уважаемый, разрешите вашу мужественную руку! — Он стал щупать пульс, не находил, и от этого не мог сдержать тревоги. — Пульс не совсем, но ничего, сейчас мы его поправим… А пока кипятится шприц, послушаем этого богатыря… Ну, лежи спокойно. Не дыши…

Обух слушал Смидовича долго, молчал, но Софья Николаевна поняла, что ничего хорошего он и не скажет.

Спустилась со второго этажа Мария Ильинична и молча обняла Софью Николаевну.

— Ничего, Соня, все будет хорошо. Не первый раз ведь, — сказала она.

— Да, не первый…

Наконец был готов шприц, и Обух ловко, как это умели делать земские врачи, вогнал в руку Смидовича кубик камфары.

— Скоро все пройдет, Петр, — сказал он по возможности бодро.

— Уже проходит, — Петр Гермогенович глубоко и облегченно вздохнул. — Мне уже совсем хорошо. — Он улыбнулся и хотел встать, но Обух прикрикнул.

— Лежать весь день! — распорядился он.

— Ты что, с ума сошел? У меня же сегодня заседание Комитета!

— А без тебя его провести некому? — спросила Софья Николаевна. — Посмотрите на этого незаменимого человека!

— Сонечка, но ты же великолепно знаешь, что я должен делать доклад.

— Значит, Петр, доклад придется отложить.

— Нет, нет, Соня, это категорически исключено. Я немного полежу и встану. Тем более что я уже совершенно здоров.