Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Теван скоро забрался в чум, лег, не снимая малицы, на оленьи постели и заснул, а Петр Гермогенович еще долго сидел у потухающего костра и перебирал свои «трофеи»: куски каменного угля, похожие на сургуч камешки, напоминающие слюду пластинки гипса, граненый столбик горного хрусталя, янтарек — все, что случайно нашел сам и что подарили ему ненцы. Все это он покажет в Москве ученым, и, может быть, «трофеи» явятся для них новостью и сослужат добрую службу.

Потом он листал тетрадь с записями, читал фамилии, цифры, и за каждой из них возникал человек, почти всегда добрый, сердечный, а иногда и плохой, вроде кулака Лапсуя или шамана, колдовавшего над умирающей девочкой. Дома он приведет в порядок записи и потом выступит на заседании Комитета Севера, доложит правительству о том, что, по его мнению, необходимо немедленно же сделать для северян… Как хорошо все–таки, что он не послушался доктора Обуха, запретившего ему ехать в тундру! Вопреки мрачным прогнозам, чувствовал он себя здесь хорошо, бодро и почти не вспоминал о больном сердце…

Он проснулся от приглушенных, однако явственных голосов. Люди говорили шепотом, собаки же лаяли громко, не сообразуясь с тем, спит или не спит Смидович. Петр Гермогенович открыл глаза. Пола нюка была подоткнута, и он увидел несколько летних чумов, выросших за ночь; он наскоро оделся и вышел.

— Здравствуй, товарищ Смидович! — послышались приветственные возгласы. — Мы пришли проститься с тобой.

Снова сработал закон быстрого распространения слухов. Петр Гермогенович так и не понял, от кого эти люди узнали, что он здесь, на крутом берегу Оби, что собирается уезжать. Он до глубины души был растроган вниманием, которое с такой непосредственностью оказывали ему незнакомые люди.

Подошел седой ненец, отстегнул от широкого пояса ножны из мамонтовой кости и протянул их Смидовичу.

— Возьми, это тебе дарит старый Сэроко…

Смущаясь, подошла юная девушка, протянула изящный берестяной туесок, украшенный пестрым орнаментом:

— Своей жене отдашь… Тут мы соль держим. Потом настала очередь молодого румяного ненца, подарившего трубку из мамонтового бивня.

— Ты много куришь, товарищ Смидович. Пускай эта трубка всегда напоминает тебе о нас.

Петр Гермогенович благодарил, прижимал руку к сердцу, отказывался, а подарков все прибавлялось и прибавлялось: широкий ремень с резными украшениями, светлыми — из оленьего рога, желтоватыми — из мамонтовой кости, зеленоватыми — из моржового клыка… Лопатка, чтобы чесать спину, табакерка, наконечник хорея, песцовая шкурка, белая как снег…

Теван, наблюдавший за подношениями, вдруг заволновался и стал складывать в рогожу рыбины. Свежие снимал с жердочки, старые таскал из чума. Получился увесистый тюк, пуда на два. Подняв его перед собой, Теван бесцеремонно растолкал окруживших Смидовича сородичей и подошел к нему.

— Это Софье Николаевне передашь, Петр, — сказал он. — Такой рыбы в Москве нету, это я сам знаю. Ты не угощал меня в Москве такой рыбой, правда, Петр?

— Спасибо, Теван… — растроганно проговорил Смидович. — Но зачем так много? Ты же себе готовил эту рыбу… На зиму.

— Почему так говоришь, «себе»?! Тебе готовил рыбу! Вкусная, однако, рыба получилась. Год лежать будет — не испортится…

Суденышко, пыхтя и кашляя, подошло среди ночи. Теван услышал шум судовой машины и стал будить Смидовича.

— Вставай, Петр. Паузок, однако, стоит.

Из чумов высыпали заспанные ненцы и принялись перетаскивать в лодку вещи Смидовича — видавший виды чемодан, очень тяжелый оттого, что в нем лежали образцы горных пород, портфель с документами и записными книжками, тюк с рыбой, клетку с полярной совой и хано–веем, укутанные марлей растения, вчерашние подарки, завернутые в оленью шкуру, расшитые цветным сукном сапожки для Софьи Николаевны…

С палубы паузка с любопытством смотрел на эту суету усатый капитан в телогрейке и флотской фуражке.

— Эй, там, на берегу, вы еще долго? — скорее по привычке, чем по обязанности крикнул он.

— А твоя что, не терпит? — крикнул в ответ Теван. — Ты знаешь, кого везти будешь? Смидовича везти будешь!

На капитана это имя не произвело впечатления, он либо не расслышал, либо просто не знал, кто такой Смидович. Да и в пожилом человеке в малице, с давно не стриженной седой шевелюрой и отросшей бородой, трудно было угадать члена Президиума ЦИК.

Капитан терпеливо дождался, пока закончилось затянувшееся прощание на берегу. Петр Гермогенович пожал всем руки, обнялся с Теваном и сел в лодку, чтобы добраться до болтавшегося на рейде суденышка.

Потом, уже стоя на палубе, он долго махал рукой кучке людей в малицах, которые все что–то кричали ему, пока не скрылся наконец за поворотом паузок.

Воскресенье он провел на даче в Серебряном бору. Ходил с детьми и внуками в лес. Как всегда перед походом, он произнес свою любимую, ставшую традиционной фразу: «Без добычи домой не возвращаться!», — затем разулся и босиком, во главе своей, тоже босоногой, команды, с суковатой палкой в руке, бодро пошагал мимо добродушно улыбающихся соседей, потом через деревеньку, все дальше и дальше, в соседний лес, славившийся грибами.