Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

Голос рассказчика дрогнул, а сам он на секунду задумался — наверное, представил, как упала в дороге обессиленная важенка, как он толкал ее хореем, бил ногой, потом обнимал за шею, уговаривая подняться, не подыхать, но важенка только через силу смотрела на него печальными гаснущими глазами.

— Рыбу и уток в тундре не всегда добудешь, председатель. Голодать Пуйко приходилось. Детишки кушать просят, нет–нет да и, голодный, оленя забьешь. Думал, однако, совсем пропал Пуйко, совсем жить плохо будет. Хороню, один добрый человек совет подсказал — иди в «пепете». Послушался я хорошего человека, пошел в «пепете», у меня семьдесят оленей осталось, остальных то сармик, волк по–вашему, задушил, то сами скушали. Если бы один кочевал, скоро совсем бы без оленя остался. А теперь, сам посуди, председатель: в прошлом году у меня даже приплод оленей получился, пастух мне осенью пятнадцать телят привел. А я сам на рыбалке хорошо заработал, хлеб досыта ел, часто масло покупал, сахар… Хорошее дело для ненцев с этим «пепете» придумали, очень хорошее.

Слушатели согласно закивали головами, зашумели, выражая свое одобрение услышанному.

— Ты видишь, председатель, олешки пасутся. — Теван показал рукой в сторону стада. — Это не мои олешки. Это наши олешки. Больше тысячи вместе пасем олешек.

— Доброе дело Комитет Севера придумал, — сказал отец Тевана, и снова ненцы закивали головами.

Петру Гермогеновичу было приятно это слышать. Не раз на пленумах, на заседаниях бюро Комитета он ратовал за эти самые «пепете» — простейшие производственные товарищества, которые на первых порах помогали беднякам стать на ноги, не попасть в зависимость от кулака. Это случалось всякий раз, когда стадо уменьшалось даже не до семидесяти оленей, как у Пуйко, а до двухсот — того минимума, который обеспечивал мало–мальски сносное существование хозяину–оленеводу. Поначалу эта цифра казалась Петру Гермогеновичу слишком большой, преувеличенной, но он привык верить специалистам, а они с расчетами в руках доказывали, что в тундре каждая семья кочевника должна иметь не менее двухсот оленей.

Женщины не вмешивались в разговор. Сначала постояли, послушали, потом ушли ломать для костра веточки карликовой березки. Дети вели себя смелее. Им скоро надоели разговоры взрослых, и они расшалились, стали дразнить собак, лохматых оленегонных лаек, которые без конца шныряли то в чумы, то из чумов. Детей было много, разных возрастов, некоторым из них давно пора было ходить в школу, и Смидович осторожно завел об этом разговор.

И тут, первый раз, подали голоса два хмурых ненца.

— Зачем учиться, — сказал старший из них. — От того, что наши ребятишки учиться будут, оленей в стаде не прибавится и ягеля в тундре больше не вырастет. Так я говорю?

— Так, так говоришь, Того, — послышалось несколько голосов.

— Школа ненцам не нужна, — продолжал тот, кого назвали Того. — У ненцев одна школа: мальчиков сделать хорошими оленеводами, девочек — хорошими хозяйками в чуме. Не надо наших детей учить.

— А почему, разрешите полюбопытствовать? — Смидович удивленно и неодобрительно посмотрел на Того.

— А потому, — поддержал своего соседа второй ненец. — Оленя учить надо, чтоб в упряжке бегал, собаку учить надо, чтоб стадо стерегла. А зачем учить человека? Он и сам знает, как песца добыть, как чум ставить, как оленя забить.

И снова послышался негромкий, но явственный гул одобрения.

Петр Гермогенович тяжело вздохнул. Он вспомнил, как на одном из первых пленумов Комитета Севера депутат с Ямала задал вопрос: «Наш народ поручил мне спросить у самого большого начальника, правда ли, что нам надо учиться, а своих детей отдавать в школу?» Смидович долго и терпеливо говорил тогда о пользе учения, о том, что в Ленинграде даже думают открыть специальный институт для северян, приводил в пример Петра Ефимовича Хатанзеева, первого ненца–учителя из–под Обдорска. Он говорил еще о русском учителе Иванове, который в 1924 году добровольно приехал в одно из сел Березовского района и открыл там школу. Своими руками он сделал столы и парты, днем учил детей, а вечером — взрослых. Не было ни тетрадей, ни карандашей, писать приходилось углем на бересте. Сначала никто из местных властей не знал о подвиге этого человека, и он год работал бесплатно, его кормили охотники и рыбаки. Они полюбили своего учителя, и проблемы — посылать детей в школу или не посылать — для них уже не существовало.

Увы, так было далеко не всюду. И не потому, что в Комитете этому не уделяли внимания, просто на Север еще ехало слишком мало учителей, партийных работников, тех, по словам этнографа Тана–Богораза, «советских миссионеров», которые бросали насиженные места и отправлялись в тундру, на край света, чтобы и там сеять «разумное, доброе, вечное». Он и сам был сейчас одним из таких советских миссионеров. Он знал, что любое его слово в защиту школы мгновенно разнесется по тундре и, быть может, сослужит добрую службу.