Глава двадцать пятая.
— Знаю, кто тебя надоумил. Зна-аю! Вот дождется у меня этот советчик, ох, уж дождется! Я ему пару лап-то поотрыва-аю! Всего на шести ковылять придется. Ишь, надоумил, ишь, присоветовал! Стер-рвец… — разворчался старик. — Ну, да ладно уж… Чего там уж… Может, это и, впрямь, выход из положения.
Он засунул пятерню в густую бороду, энергично поскреб подбородок, зачем-то дернул себя за ухо и тихо забубнил:
и что-то еще, чего рыцарь (увы!) так и не разобрал. Он смог уловить только последние слова:
А ну-ка, старушенция, д-дава-ай! — неожиданно рявкнул отец Губерт.
Но ничего не произошло.
— Ты что, старая? Совсем оглохла? А-а?!
— Шам не юноша! Ша-ам! — сварливо крикнул старческий голос.
— Пардон, мадам! Я и забыл про ваш скверный характер.
— Шам шкверный! Шам, шам, шам! Ша-а-а-а-м-м! — завизжал голос.
— Спускайся, тебе говорят!
— Ни жа што!
— Ой, ху-уже будет, — вкрадчиво произнес отец Губерт. — Щас как начну заклинать… Ты уж, поди, отвыкла от этого.
— Ладно, шорт с тобой!
На какое-то мгновенье воздух вокруг рыцаря стал плотным, как стекло. Запахло плесенью и давно вышедшими из моды цветочными духами. Раздался тяжелый, страдальческий вздох, «стекло» вздрогнуло, громко дзынькнуло…
…и посреди поляны (прямо из воздуха) медленно возникла и, с кряхтением, опустилась на траву большая старая дверь. Темновишневую лакированную поверхность покрывала густая сеть кракелюров. Правда, местами лак облез и осыпался, и таких мест было (увы!) предостаточно. Дверная ручка изображала здоровенную птичью лапу с огромными острыми когтищами, а вверху «красовалась» голова старухи — то и другое было до отвращения натуралистично отлито из бронзы. Судя по этому, дверь оказалась еще и старинной (весьма, весьма почтенного возраста): подобные украшения уже лет двести, двести пятьдесят (если не все триста) как вышли из моды.
— Ну, чего ждешь? Вперед! — набросился монах на Эгберта.
Рыцарь решительно подошел к двери, взялся за ручку и потянул на себя. Потом толкнул. Раз, и два, и три. Никакого результата, черт побери!
Старик лишь качал головой, глядя на старания Эгберта.
А тот отчаянно дергал бронзовую ручку сначала одной, а потом — и обеими руками. Рыцарь даже пробовал ковырять в замке ножом — до тех пор, пока старик не поднялся с места и, с возмущенным видом, не отобрал его. (И правильно сделал — взломщик из сиятельного господина барона оказался совсем никудышный!) Словом, Эгберт старался, как мог. Он разбегался и ударялся о дверь всем телом, он бил в нее кулаками, пинал ее ногами (с искренней, абсолютно неподдельной злостью — что неудивительно). Он проделал еще много чего — с тем же успехом. Дверь стояла насмерть!
Мало того! Когда обессилевший, злой, разгоряченный рыцарь (его бока, в буквальном смысле слова, ходили ходуном) сел передохнуть прямо на землю, темная лакированная поверхность вдруг мелко задрожала, послышался тихий издевательский смех.
— Она еще смеется, дрянь эдакая, — хмыкнул старик.
А смех, тем временем, становился все громче и громче, вскоре в нем зазвучали истерические нотки, писк, визг и какое-то совиное уханье. Неожиданная какофония резко, на полувзвизге, оборвалась, и воцарилась тишина. Ее изредка нарушало громкое «ик! и-ик-к!». При этом поверхность двери резко вздрагивала.
— Досмеялась бабушка. Ну-ну, — мрачно констатировал монах и от души врезал по ней кулачищем. Икота мгновенно прекратилась, и старческий голос чопорно произнес:
— Шпашибо.
Уставший от безуспешных попыток (сколько их было: десять? двадцать? а, может, тридцать? да бог его знает! он уже сбился со счету), красный от натуги, рыцарь не выдержал:
— Святой отец! Без Вашей помощи мне не обойтись. Наверняка, здесь нужны молитвы, либо длинные и сложные заклинания. Ну, пожалуйста!