«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Но в какой мере сам Бродский держался этого правила? В каких словах второй строфы мог он уловить мысль о самоубийстве, а если не о самоубийстве, то о смерти, а если не о смерти, то о загробной жизни? Неужели чутким ухом талантливого поэта он мог проникнуть в подтекст, закрытый для любого другого читателя? И мы были бы принуждены принять такое объяснение, если бы не нарушили запрет самого Бродского, обратившись к источникам за пределами поэтического текста. В частности, одним из общих мест биографии Фроста является тот факт, что начиная с 1934 года поэта преследовала одна смерть за другой. В 1934 году от послеродовой горячки (puerperal fever) умерла его дочь Марджори, в 1938 году умерла от сердечной недостаточности (heart failure) его любимая жена и в 1940 году покончил жизнь самоубийством его сын Кэрол.

Аналогичным образом прочтение Бродским второй строфы стиха как мысли о загробной жизни могло быть навеяно литературными аллюзиями, в которых имя Фроста ставилось рядом с именем Данте. Самому Бродскому принадлежит лишь рассуждение, еще дальше уводящее нас от фростовского текста: «Говоря яснее, загробная жизнь для Фроста мрачнее, чем для Данте. Спрашивается, почему, и ответ: либо потому, что он не верит во все эти истории, либо причисляет себя к проклятым. Не в его власти улучшить свое конечное положение, и я осмелюсь сказать, что “взмах крыла” можно рассматривать как отсылку к соборованию»,[270] – пишет или, вернее, фантазирует Бродский, проясняя свою мысль комментарием к четвертой строфе.

Но что могло заставить его перескочить со второй строфы к четвертой? Казалось бы, задержавшись на третьей строфе, он мог бы найти объяснение если не мысли о самоубийстве или загробной жизни, то хотя бы мысли о смерти. Ведь именно в третьей строфе мы узнаем, что песня дрозда является его последней песней.

Вот эти строки:

Свет заходящего солнца
На западе таял, на донце
Оставив лучик единый
Для песни дрозда лебединой.

Как же читает эти строки Бродский?

«И в третьей строфе вы слышите барда поющим: слышите саму песню, последнюю песню. Это чрезвычайно экспансивный жест. Посмотрите, как каждое слово здесь ожидает следующего. “Свет” – цезура, “заходящего” – цезура, “солнца” – конец строки, то есть большая цезура. “Таял” – цезура, “на западе”. Наша птица-бард прослеживает последний луч света к его исчезающему источнику. Вы почти слышите в этой строчке старый добрый мотив “Шенандоа”, песни похода на Запад».[271]

Обратим внимание, что комментарий к тексту третьей строфы дается в отсутствие текста. Не видя текста перед глазами, читатель, кажется, готов поверить Бродскому, что в третьей строфе действительно цитируется сама песня. Но где она, эта песня?

Читатель введен в заблуждение и указанием на адресата. Гелиоцентрический цикл засвидетельствован у Фроста не бардом и не дроздом, как это видится Бродскому, а Богом из машины (deus ex machina): взойдя на востоке, солнечный шар исчезает на западе. «Запад» отмечен у Бродского в качестве ключевого слова. Ведь на западе надлежит закончиться лебединой песне дрозда. Но Бродский не ограничивается этим объяснением. Мысль о западе ассоциируется у него также со «старым добрым мотивом “Шенандоа”» («историей похода на запад»). Но как лебединая песня дрозда (поэта?) могла навести Бродского на мысль об американской балладе? Конечно, баллада не могла не быть известна Фросту. Но даже если ее сочинили, по одной из версий, французские путешественники во время вояжа по Миссури, в текстах Шенандоа нет ассоциаций со смертью.

Не свободен от неточностей и комментарий к четвертой строфе.

Вот этот текст:

Высоко меж стройных колонн
В темноте заливался он,
Как если бы звал войти,
Горе разделить в пути.