«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«На вопрос “Что хотел сказать автор «Представления»?” раньше я с ходу отвечал: “Ничего не хотел. Бродский вложил в поэму всю свою ненависть к стране. А я добавил”. Позже я понял: это – ошибка, дефект терминологии. На нашей земле, столь часто и непринужденно меняющей названия, слово “ненависть” не имеет прямого смысла: любой снимок, сделанный в режиме репортажа, точное словесное описание событий, не говоря о звуко– и видеозаписи, всякое документирование априори есть глумление над национальными святыми <…>.

В поэме Бродского, написанной в 1987 году, России представлен один из самых дурных ее образов. Из милых и пошлых черт 70–80-х неожиданно сложился портрет 90-х. В этом портрете Отечество повернуто азиатскою стороной. Что же делать, если Поэт так представил себе издалека Отечество, и, о ужас, оно вскоре оказалось именно таким».[248]

Но имел ли Бродский намерение создать «один из самых дурных образов» России? Скорее, его миниатюрные зарисовки были не более чем упражнениями, в которых клише и даже ненормативной лексике отводилась определенная структурная роль.

Подобные упражнения известны, например, и у Пушкина:

В Академии наук
Заседает князь Дундук,
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь
Почему ж он заседает?
Потому что жопа есть.[249]

И конечно же, у Мандельштама:

Блок – Король
И маг порока;
Рок и боль
Венчают Блока.[250]

Я вскормлен молоком классической Паллады,
И, кроме молока, мне ничего не надо.[251]

Это есть мадам Мария —

Уголь есть почти что торф,
Но не каждая Мария
Может зваться Бенкендорф.[252]

Любил Гаврила папиросы,

Он папиросы обожал.
Пришел однажды он к Эфросу:
Абрам, он, Маркович, сказал.[253]

Старик Моргулис зачастую

Ест яйца всмятку и вкрутую.
Его враги нахально врут,
Что сам Моргулис тоже крут.[254]

Как и другие поэты, прибегающие к этому жанру, включая Одена, Бродский искал в клише пародию и пастиш.

«Крыл последними словами».
«Кто последний? Я за вами».[255]
«Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит».[256]

Иногда через клише открывается метод. Читатель может узнать, как делались стихи, именно через то, что мы называем фарсовыми стихами.

Николай Гумилев связывал рождение стиха с возникновением сильной рифмы. У Бродского стих часто рождался из тривиальностей. И именно в «Представлении», так разъярившем Солженицына, фарсовые стихи могли стать ключом к пониманию нефарсовых:

«Жизнь – она как лотeрея.
Вышла замуж за еврея».
«Довели страну до ручки.
Дай червонец до получки».
«А почем та радиола?
Кто такой Савонарола?
Вероятно, сокращенье.
Где сортир, прошу прощенья?»[257]

Позволю себе оговорить, что сочинение трактата о том, как из фарсовых стихов Бродского рождались нефарсовые, не входит в мои задачи. Однако вопрос этот будет затронут в следующей главе в контексте понимания поэзии самим Бродским.

Общим местом в литературе является признание Бродского о том, что поэзия «выше» прозы, высказанное им в статье «Поэт и Проза» (1979). «Поэзия занимает более высокое положение, чем проза, и поэт, в принципе, выше писателя», – писал он, возможно, предложив объяснение тому факту, что его поэзия находит большее признание у русского читателя, чем проза. Но что именно могло подвигнуть Бродского на это признание? Поэт может сочинять прозу, в то время как писателю язык поэзии недоступен; все знаменитые писатели начинали с поэзии, в то время как знаменитые поэты никогда не начинали с прозы. Так рассуждает Бродский, делая на основании этого (тривиального) наблюдения не менее тривиальные выводы.

Прозаик учится у поэта «зависимости слова от контекста, умению фокусироваться, устранению самоочевидного, опасных последствий возвышенного мышления. А что поэт заимствует из прозы? Немногое: внимание к деталям, разговорную речь и бюрократизмы и, в редких случаях, уроки композиции (лучшим учителем которой является музыка)».[258]