«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

«Феноменология примыкает к абсурдному мышлению в своем изначальном утверждении: нет Истины, есть только истины. Вечерний ветерок, эта рука на моем плече – у каждой вещи своя истина. Она освещена направленным на нее вниманием сознания. Сознание не формирует познаваемый объект, оно лишь фиксирует его, будучи актом внимания. Если воспользоваться бергсоновским образом, то сознание подобно проекционному аппарату, который неожиданно фиксирует образ. Отличие от Бергсона в том, что на самом деле нет никакого сценария, сознание последовательно высвечивает то, что лишено внутренней последовательности. В этом волшебном фонаре все образы самоценны. Сознание заключает в скобки объекты, на которые оно направлено, и они чудесным образом обособляются, оказываясь за пределами всех суждений. Именно эта “интенциональность” характеризует сознание. Но данное слово не содержит в себе какой-либо идеи о конечной цели. Оно понимается в смысле “направленности”, у него лишь топографическое значение».[239]

Но так ли работает абсурдное сознание Бродского? Самоценны ли образы в его волшебном фонаре? Оказываются ли описываемые им объекты за пределом суждений? Пробуждает ли он «интерес» к реальному миру? Ведь за его фрагментарными описаниями не скрывается претензия на знание универсалий, притом что формально он презирает разум.

Я позволю себе восстановить контекст, который не прозвучал ни в вопросе Валентины Полухиной, ни в пояснении Бродского.

Вспять оглянувшийся: тень, затмив
профиль, чье ремесло —
затвердевать, уточняет миф,
повторяя число
членов. Их переход от слов
к цифрам не удивит.
Глаз переводит, моргнув, число
В несовершенный вид.
Воздух, в котором ни встать ни сесть,
ни, тем более, лечь,
воспринимает «четыре», «шесть»,
«восемь» лучше, чем речь.[240]

Я готова допустить, что некоторые образы в волшебном фонаре поэта достаточно самоценны. Порой в стихотворении встречаются точные наблюдения – например, «Тело, застыв, продлевает стул. / Выглядит, как кентавр»; или: «Там были также ряды колонн, / забредшие в те снега, / как захваченные в полон, / раздетые донага»; или «Слово, сказанное наугад, / вслух, даже слово лжи, / воспламеняло мозг, как закат / верхние этажи». И все же я не могу сказать, что это стихотворение состоялось. И объяснение, которое предложил Бродский Валентине Полухиной, спасая смысл последней строфы, скорее, затемняет смысл, чем его проясняет.

Как это объяснить?

«Чтобы абсурдное произведение стало возможным, к нему должна быть примешана мысль в самой ясной из своих форм. Но и мысль должна проявляться не иначе как в заданном ей интеллектом порядке. Этот парадокс объясняется самим абсурдом. Произведение искусства порождается отказом ума объяснять конкретное. Произведение знаменует триумф плоти. Ясная мысль вызывает произведение искусства, но тем самым себя же и отрицает. Мысль не поддается искушению прибавлять к описанию некий глубинный смысл. Она знает о его незаконности».[241]

Полагаю, что, прочитай Бродский это рассуждение Камю, он бы нашел способ признаться интервьюерам о том, как страшится искушения претендовать на глубинный смысл. Он уже не раз пытался объяснить свой стиль в терминах отказа от пафосных конструкций, скорее всего, видя в пафосе ложную претензию на глубинный смысл. Но готов ли он был согласиться с тем, что абсурд составляет основной состав его стихотворной ткани? Полагаю, что нет, ибо его понимание абсурда представляется мне целиком рациональным. В стихотворении «Натюрморт», например, «абсурд» приравнивается к «вранью». Вот строки из этого стихотворения:

Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза».[242]