«Непредсказуемый» Бродский (из цикла «Laterna Magica»)

Я пришла к нему тогда с хлебом и баночкой икры в ответ на его просьбу принести «чего-нибудь пожрать». Он был проездом в Сан-Франциско, остановился в гостинице с видом на водичку. Накануне мы виделись на его поэтическом чтении в Пало-Альто, а на следующий день он почувствовал себя «хреново» и воспользовался правом многолетней дружбы. Судя по надписи на подаренной мне в тот визит «Урании», это было в 1989 году.

– И что же это за третье начало? – спросила я.

– НачаГо это, – сказал Иосиф, произнося “Л” на манер фрикативного “Г”, – есть творческий процесс в чеГовеке.

– То есть творческий процесс плюс сублимация в сумме дают творческий процесс. Я правильно тебя поняла?

Не думаю, чтобы Иосифа интересовала моя логика. Ведь за его спиной стоял авторитет Ахматовой, а это значило, что так говорить правильно. Вообще из всех связей, соединений, аналогий Бродский предпочитал случайные. Точным датам он предпочитал дни недели (понедельник, суббота, среда), числам придавал мистический смысл. В голову приходит его диалог с Валентиной Полухиной.

«В. П. – В Вашем стихотворении “Полдень в комнате” (1978), которое состоит из 16 частей, цифры играют какую-то особую роль:

Воздух, в котором ни встать, ни сесть,
Ни, тем более, лечь,
Воспринимает “четыре”, “шесть”,
“Восемь”, лучше, чем речь.[236]

И. Б. Ну, воздух проще, кратней, делится на два, т. е. удобоваримей, т. е. элементарней. Тут очень простая логика. Она дальше в стихотворении развивается. Я даже помню, как это дальше. Воздух неописуем, т. е. неописываемый; воздух не предмет литературы; можно сказать, он чистый, замечательный и т. д., но он в общем неоцениваем. И 2–4 – 6 – это такие нормальные, близкие, кратные цифры. Обратим внимание, 16-я песнь “Инферно” делится на два».[237]

Хотелось бы думать, что под «простой логикой», тем более такой, которую автор намерен «развивать в стихотворении» (а Бродский обещает Валентине Полухиной именно это), имеется в виду простая аргументация, которой предшествует простая идея. Но какую простую идею Бродский подрядился пояснить своему интервьюеру? «Воздух проще, кратней, делится на два, т. е. удобоваримей, т. е. элементарней», – говорит он. И хотя Валентина Полухина, кажется, удовлетворилась этой простой идеей, мне она показалась не простой и достаточно абсурдной. А пояснение к пояснению, которое, возможно, и не лишено простоты, а именно, что воздух «неописуем» и «не принадлежит литературе», трудно принять, памятуя о Тютчеве, Фете и, конечно же, Мандельштаме.

Мандельштам, например, уже описал «ворованный воздух» в прозе и бесконечно часто описывал в стихах: «Тонкий воздух кожи, синие прожилки…»; «Воздух твой граненый. В спальне тают горы…», «Шапку воздуха, что томит…»; «Воздух дрожит от сравнений», «Воздух пасмурный, влажен и гулок»; «Отравлен хлеб и воздух выпит», «Что за воздух у него в надлобье»; и т. д.

Вообще-то пояснение смысла художественного произведения вряд ли правомерно. Произведение искусства только тогда бывает подлинным, когда оно что-то «недоговаривает», а сознание автора есть сознание, «творящее лишь видимость, набрасывающее покрывало образов на то, что лишено разумного основания. Будь мир прозрачен, не было бы и искусства», – пишет Камю. Скажем, могло ли прийти в голову Мандельштаму пояснить причину того, почему он указал номер трамвая в своем шуточном стихе?

Не унывай,
Садись в трамвай,
Такой пустой,
Такой восьмой…[238]

Да и что означает такое пояснение, если не попытку свести свои наблюдения к какому-то высшему принципу, т. е. к абстракции. Конечно, пояснение может относиться лишь к способу мышления. А способ мышления может быть связан со способностью взглянуть на мир по-новому, научиться заново ходить, направлять внимание на каждый предмет, т. е. так управлять собственным сознанием, чтобы каждая идея и каждый образ оказывались «в привилегированном положении, т. е. в высшей степени осознанными». Так понимает абсурдное мышление Камю, строя его по модели феноменологического мышления.