Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма

Эта внутренняя непоследовательность идеологически-правового порядка не ограничивается церковными институтами. Одним из ее самых красноречивых примеров сегодня может служить Китай. Как реагируют официальные теоретики коммунизма, сталкиваясь с тем вполне очевидным противоречием, что Коммунистическая партия, по-прежнему легитимирующая себя в марксистских понятиях, отвергает базовый постулат марксизма о самоорганизации рабочих как революционной силы, которая должна низвергнуть капитализм? Трудно отделаться от ощущения, что тут задействованы все ресурсы знаменитой китайской вежливости: считается неприличным прямо задавать такие вопросы или требовать ответа на них. Обращение к вежливости необходимо, ведь это единственный способ соединить несоединимое: навязывание марксизма как официальной идеологии при открытом запрещении его важнейших принципов угрожало бы обрушить всю идеологическую доктрину, сделав ее бессмысленной. В результате, хотя некоторые вещи явно запрещены, этот запрет не может быть обнародован и, в свою очередь, тоже запрещается. Нельзя не только ставить вопрос о самоорганизации рабочих против капиталистической эксплуатации как о ключевом догмате марксизма – нельзя также публично заявлять, что поднимать эту тему запрещено⁴⁰. В результате нарушается то, что Кант называл «трансцендентальной формулой публичного права»: «Несправедливы все относящиеся к праву других людей поступки, максимы которых несовместимы с публичностью». Тайный закон, неведомый его субъектам, легитимировал бы произвольный деспотизм тех, кто его применяет, – сравните с этой формулой заголовок недавнего репортажа о Китае: «В Китае секретно даже то, что именно секретно»⁴¹. Надоедливые интеллектуалы, рассказывающие о политических преследованиях, экологических катастрофах или сельской бедности, на годы садятся в тюрьму за разглашение государственной тайны. Подвох в том, что многие законы и нормативные акты, составляющие режим государственной тайны, сами засекречены, и потому людям трудно разобраться, как и когда они их нарушают: разоблачения Сноудена как раз и позволяют понять, как далеко по этому китайскому пути зашли органы, следящие за тайными планами террористов.

Такое самореференциальное удвоение запретительного Закона, который сам становится запретным, трансформирует его в травматическое Реальное, и это возвращает нас к Сверх-Я – фрейдистскому названию Закона, действующего в качестве реально невозможного. В «Венецианском купце» есть сцена в суде, когда Порция, переодевшись Бальтазаром, приказывает Шейлоку не покидать здание суда после того, как он потерял шанс получить фунт плоти: «Жид, постой; / Претензию к тебе имеет суд. / В Венеции таков закон…»[10] Какой закон? Непристойный закон Сверх-Я, обратная сторона милости (юридический абсурд) – ты хотел этого (фунта плоти), значит, ты должен это получить! Здесь мы обнаруживаем ироническую отсылку к утверждению апостола Павла о том, что христианам нужно не обрезание крайней плоти, а духовное обрезание сердца – и в «Венецианском купце» эта идея как будто реализуется буквально, когда Шейлоку приходится взять свой фунт плоти в качестве обрезания сердца⁴². Давление Сверх-Я здесь оказывается с дополнительным вывертом: ты хотел этого, теперь тебе придется это взять, ты не можешь отказаться.