Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма

…Для психологии совершенно безразлично, кто на самом деле совершил преступление, для нее важно лишь, кто желал его в своей душе и приветствовал его совершение, а потому все братья (включая контрастную фигуру Алеши) в равной мере виновны – и искатель грубых наслаждений, и скептический циник, и эпилептический преступник.

В «Братьях Карамазовых» есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Старец в разговоре с Дмитрием осознает, что тот таит в себе готовность убить отца, и бросается перед ним на колени. Это не может быть выражением восхищения, а должно означать, что святой отвергает искушение презирать или гнушаться убийцей и поэтому склоняется перед ним. Симпатия Достоевского к преступнику в самом деле безмерна, она намного превосходит сострадание, на которое несчастный имеет право, и напоминает о священном трепете, с которым в древности смотрели на эпилептиков и душевнобольных. Для него преступник – почти спаситель, взявший на себя вину, которую иначе вынуждены были бы нести другие. После его преступления больше не нужно убивать, а следует быть благодарным ему, в ином случае пришлось бы убивать самому⁴⁶.

Так как первобытное преступление (убийство непристойного праотца) есть элемент социального тела, связанного законом, то определение невинного субъекта Закона таково: тот, кому больше не приходится убивать, поскольку другой, «священный убийца», уже сделал это за него, реализовав желание невиновного. Таким образом, мы включены в законный порядок через преступление и вину: субъект Закона по определению является потенциальным преступником. Эта общая вина, составляющая универсальность законных граждан, возвращает нас к рефлексивному удвоению (правового) запрета. Закон не только запрещает, он и сам запрещается: «Закон есть запрет: это не значит, что он запрещает – он сам запрещен, это запретная территория… невозможно добраться до закона, а чтобы достичь уважительного согласия с ним, требуется не взаимопонимание с законом, а разрыв отношения с ним. Нужно вступать в отношения только с представителями закона, его примерами, его блюстителями. Они – не только его посланники, но и его разобщители. Нельзя знать, кем или чем является закон, где он находится»⁴⁷.

Почему нельзя? Потому что, если бы это удалось узнать, Закон утратил бы свою легитимность: его основание в виде акта незаконного насилия стало бы очевидно. (Именно поэтому Кант запрещал исследовать истоки правопорядка.) Криминальная изнанка Закона, «мифическое насилие» (Беньямин) его восстановления, насилие, постоянно поддерживающее верховенство Закона, должны оставаться под запретом. Этот запрет (подавление) действует за счет перемещения давления на субъект: субъект должен восприниматься как априори (формально) виновный, чтобы вина (непристойное насилие) большого Другого – самого Закона – оставалась невидимой. Однако чтобы это перемещение случилось, оно должно принять две формы: во-первых, форму виновного субъекта, который фактически совершил преступление, а затем форму невиновных очевидцев, извлекших из него выгоду, поскольку действие преступника избавило их от необходимости убивать: «я возьму на себя это преступление, чтобы большой Другой (Закон) остался чистым, незапятнанным».