Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма

Таким образом, ситуация по-настоящему сверхдетерминирована, и можно без смущения обратиться к старым маоистским разграничениям между основными и вторичными противоречиями (или, скорее, антагонизмами), между тем антагонизмом, который является основным в итоговом анализе, и тем, который преобладает сейчас. Например, есть конкретные ситуации, когда настаивать на принципиальном антагонизме значит упустить возможность нанести удар в интересах текущей борьбы. Только политика, полностью учитывающая всю сложность сверхдетерминации, достойна называться политической стратегией. Когда нам приходится заниматься конкретной борьбой, ключевой вопрос таков: как наше участие или разобщение с ней отразится на других противостояниях? Общее правило гласит, что, когда восстание начинается против репрессивного, полудемократического режима, как это случилось на Ближнем Востоке в 2011 году, легко мобилизовать большие толпы людей под лозунгами, выбранными в угоду публике: за демократию, против коррупции и т. д. Но затем мы постепенно подходим к более трудным альтернативам, когда наше восстание достигает своей прямой цели и мы начинаем понимать: то, что нас действительно беспокоило (наша несвобода, унижения, социальная коррупция, отсутствие перспектив достойной жизни), продолжается в новом обличье. В Египте протестующие избавились от репрессивного режима Мубарака, но коррупция не исчезла, а перспектива достойной жизни отодвинулась еще дальше. После свержения авторитарного режима могут исчезнуть последние следы патриархальной заботы о бедных, так что вновь обретенная свобода сводится де-факто к свободе выбирать форму своего страдания: большинство не только остаются бедными, но, что еще хуже, им говорят, что теперь они, будучи свободными, сами несут ответственность за свою бедность. В таком сложном положении нужно признать, что в самой цели был изъян, что она была поставлена недостаточно конкретно, ведь, скажем, стандартная политическая демократия также может являться формой несвободы: политическая свобода может легко обеспечить правовую основу для экономической зависимости, когда малоимущие «свободно» продают себя в рабство. Следовательно, мы вынуждены требовать большего, чем просто политической демократии: нам необходима демократизация социальной и экономической жизни. Короче говоря, мы должны признать: то, что мы сначала приняли за неуспех усилий, направленных на полноценную реализацию благородного принципа демократической свободы, в действительности является имманентным недостатком самого этого принципа. Осознать, каким образом искажение понятия и его неполная реализация вызываются искажением, присущим этому понятию, значит сделать большой шаг в политическом образовании.

Правящая идеология мобилизует весь свой арсенал, чтобы помешать нам достичь этого радикального озарения. Наши руководители говорят нам, что демократическая свобода предполагает ответственность, что она дается недешево, что мы еще не достигли зрелости, если ожидаем от демократии слишком многого. Таким образом, они обвиняют нас в нашем же тяжелом положении: в свободном обществе, говорят нам, мы все капиталисты, инвестирующие в собственную жизнь, которые ради успеха должны вкладывать больше в свое образование, чем в развлечения. Если говорить о более непосредственном политическом уровне, то специалисты по внешней политике США разработали детальную стратегию минимизации ущерба путем направления народного недовольства в приемлемое парламентско-капиталистическое русло, как это успешно делалось в ЮАР после апартеида, на Филиппинах после падения Маркоса, в Индонезии после отставки Сухарто и т. д. Именно при таком положении дел освободительная политика сталкивается со своим главным вызовом: как продвинуться дальше после завершения первого патетического этапа, как сделать следующий шаг, не поддавшись катастрофическому «тоталитарному» искушению, – словом, как сделать больше, чем Мандела, не превратившись в Мугабе.

В последние два десятилетия жизни Нельсона Манделу прославляли как пример человека, который освободил страну от колониального правления, не уступив соблазну диктаторской власти и антикапиталистической позиции. Короче говоря, Мандела не превратился в Мугабе, а Южная Африка осталась многопартийной демократией со свободной прессой и динамичной экономикой, интегрированной в глобальный рынок и не подверженной опрометчивым социалистическим экспериментам. Когда он умер 5 декабря 2013 года, его статус праведного мудреца, казалось, утвердился навечно: о нем снимают голливудские фильмы (его сыграл Морган Фримен, ранее появлявшийся на экране в роли Бога и как минимум одного президента США), а рок-звезды и религиозные лидеры, спортсмены и политики – от Билла Клинтона до Фиделя Кастро – в один голос поют ему дифирамбы.