Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

«Если тебе не повезло и ты вынужден нести такое бремя, как гнев, – говорил он, – важно научиться обуздывать его». Этому его в ранней молодости научили люди более старые и мудрые, и эту науку он старался передать другим. Он говорил: «Некоторые одарены совершенным слухом, они слышат, как пчела взмахивает крылышками. Скажи, ты слышишь? Это нота ля! Кто-то жадный. Кто-то умеет танцевать. Некоторые наделены злостью. Наше тело – это в основном вода, сердце и злость. Такая злость, от которой скулы сводит и которая оставляет после себя ужасную пустоту. Понимаешь? Для работы она губительна. Всплескам чувств на работе не место. Если позволить гневу одержать над собой верх и вымазаться им, будто отравленным паштетом, ты просто потеряешь драгоценное время, все испортишь и ничего не добьешься. К тому же потом придется обзванивать всех и просить прощения. А на это тоже нужны силы и время. В гневе можешь кому-нибудь сказать что-то такое, чему нет оправдания. Такие слова назад не заберешь. Они сказаны. Слово – противоположность молчания. Молчи! Вылетевшее слово ветер не развеет. Помни об этом, сердечко мое. Это важно не только для работы, но и для любви. Нам кажется, будто мы богаты, будто потенциал у любви вечный, однако если не беречь ее, она тоже закончится. И тогда ты банкрот. Свои роли следует играть с осторожностью. Один – один всплеск гнева во время репетиции может оказаться полезным, но в этом случае пускай он будет вызван профессиональной необходимостью, а не чувствами.

– Нет, папа, я не из Дворца приехала. Я приехала из Осло. Я собираюсь взять у тебя интервью, помнишь? Мы хотели поработать.

Я не говорю: «мы договорились» или «мы немного побеседуем», я говорю: «мы хотели поработать», потому что «работа» – слово волшебное. Работе ничто не должно мешать, работу нельзя прогуливать, мы врем, и предаем, и просыпаемся посреди ночи, и боимся, и плачем, и смотрим на часы. Приближается утро, и по тумбочке ползут буквы. Но когда часы показывают шесть утра, мы встаем и идем на работу.

Мы с папой будем писать книгу. Начнем завтра.

Майя протирает столешницу. Она разговаривает с моим отцом в третьем лице. Не подлить ли ему вина? Отрезать ли еще хлеба к омлету? Она говорит медленно и чересчур громко. Майя выжимает над раковиной тряпку, из нее капают сероватые капли, затем Майя вешает тряпку на крючок в стене.

– Разве он не рад, что его навестила младшая дочка?

Она быстро кивает – так делают, когда хотят, чтобы твой собеседник тоже кивнул.

– Разумеется, – отвечает отец, но не кивает, – разумеется, рад.

Он смотрит на меня и подмигивает.

Теперь пропадают не просто отдельные слова. Пропала их добрая половина. Забытые слова превратились в длинную извилистую тропинку, бегущую по каменистому побережью через лес до дома в Хаммарсе. Когда поднялась луна и отец отправился на поиски, первыми откликнулись птицы. Звуки и краски – все смешалось в одну кучу. Я подумала: «Он не в лучшей форме, сейчас интервью не получится, слишком поздно». Однако позже я решила, что выражение «не в лучшей форме» здесь все же не очень подходит. В очках отец немного видел одним глазом и совсем ничего не видел другим. В ежедневнике, который лежал на столе, было написано, что 18 июня его госпитализируют в Висбю для лазерной коррекции зрения – это позволит ему хотя бы отчасти восстановить зрение. Одним ухом он слышал неплохо, иногда я кричала, но только когда, забывшись, стояла или сидела с «глухой» стороны. Мне самой следовало помнить, в какое ухо говорить. Осязание невероятно обострилось. Он вздрагивал от малейшего прикосновения, словно меняющая кожу змея. Теперь я гладила его по щеке реже, чем прежде. Он постоянно выпадал из реальности, а затем вновь включался. Каждое утро запускать собственный организм – непростая работа, особенно когда тебе восемьдесят девять, и порой проще всего опять заснуть или не просыпаться до конца. Что там Пессоа пишет в своей «Книге непокоя»? «Я рано встал и долгое время готовился к существованию». Раньше, когда мы обсуждали книгу, мы порой вспоминали и Пессоа – все раздумывали, не позаимствовать ли название у Пессоа или это уже излишество. Излишеств лучше избегать, а знать, где проходит граница дозволенного, – это тоже искусство. Однако в качестве рабочего названия почему бы и нет, возможно, когда мы закончим работу и отдадим рукопись издателю, то назовем ее иначе. Но потом отец забыл о Пессоа.

Паренек в магазине принес мне маленький серебристый приборчик с надписью «Сони». Приборчик умещался у меня в руке. Книга о старении.

«Стареть – это работа. Просыпаться по утрам – это работа. Умываться – работа, одеваться – работа, выходить на улицу – работа, встречать других людей – работа. Об этой работе никто не говорит».

– Такое чувство, будто это эпилог, – сказал он.