Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана

Я пытаюсь представить его себе, но получается не очень. Хотя нет. Если встать на узенькой лесной тропинке, той самой, где скотные решетки, то мне представляется пожилой мужчина на большом красном дамском велосипеде. Велосипед я вижу отчетливее, чем мужчину. Красное пятно на серо-зеленом пейзаже. Здесь ничто (кроме красного велосипеда) не бросается в глаза. Так оно и было. Аккуратно. Строго. У мужчины на велосипеде нет лица.

У меня есть снимок, на котором он сидит, склонившись над столом, и рассматривает в лупу фотографии. На снимке на отце тонкий коричневый шерстяной свитер поверх клетчатой фланелевой рубахи. Отец какой-то худой.

Он сидит на велосипеде, выпрямив спину, и не торопясь нажимает на педали. С одной стороны море, с другой – лес, велосипед с багажником, большими колесами и из тонких труб, сам отец высокий и худой, в коричневых вельветовых брюках, вязаном зеленом кардигане, вязаной зеленой шапке, а между ботинками и брюками видны красивые коричневые шерстяные носки из Мюнхена.

Носки ему штопала Ингрид. Катушки она аккуратно складывала в маленькую шкатулку для шитья, которая хранилась у нее в кабинете.

У Ингрид имелся свой кабинет, отделенный от отцовского узким коридором и вытянутым архивным шкафом. В своем кабинете Ингрид вела бухгалтерию, переписывала отцовские рукописи, отвечала на письма и вела дневник.

Нитки для штопки были того же цвета, что и носки, или, может, чуть светлее, словно солнце вшило в нитки чуть света. Когда отец работал, Ингрид расхаживала по дому. Лишь изредка она тихо сидела с каким-нибудь шитьем (штопала носки, зашивала рубашки, подрубала белье). Я спала на простыне с небольшой, поставленной Ингрид заплаткой. Мне было двадцать шесть, когда Ингрид заболела – рак желудка. Когда она умерла, я боялась, что горе разобьет отцу сердце.

Пожилой мужчина на велосипеде похож на чертополох. Он высокий, тонкий и зеленоватый и так естественно вписывается в пейзаж, что его сразу и не заметишь. Видно только велосипед. В Хаммарсе растет чертополох – на обочинах, возле скотных решеток и на полянах.

Когда я была маленькой, он читал мне перед сном. Прочитав одну главу – а мы заранее договаривались, что он читает мне главу, после чего мы выключаем свет и я засыпаю, – он поднимал голову и спрашивал: «Ну что, еще одну прочтем?» Он читал мне Астрид Линдгрен, Марию Грипе, Туве Янссон. Иногда он читал стихи или отрывки стихов. Он говорил, что стихи не любит, но порой носил в кармане сложенный пожелтевший листок бумаги с выписанными на него четверостишиями, на которые он наткнулся в какой-нибудь книге и не поленился переписать.

Я сидела на кровати, он – сбоку, и мы смотрели, как он разворачивает листок бумаги. На то, чтобы развернуть листок, у него уходило немало времени. Пока он его разворачивал, мы молчали. На тумбочке горела лампа. У меня были длинные жидкие волосы. Я отращивала их, хотела, чтобы они блестели. Бабушка говорила, что блестеть они будут, если каждое утро и каждый вечер проводить по ним сто раз расческой. На стуле висело бледно-синее выцветшее платье, из которого я за лето выросла.

– Ну что, готова? – спрашивал папа, разгладив бумагу.

– Ага, – отвечала я.

– Точно готова?

– Да.

– Точно-точно?

– Папа! Да!

Я слушаю свое сердце,
Мое сердце живо,
Я слушаю свое сердце,
Когда знаю, что сердце,
Что звезды падают с неба,
А я слушаю свое сердце,
И мое сердце живо.

– Вот и все.

– Хм.

– Еще раз прочитать?

– Да нет, наверное, не надо.

– Но красиво же, да?

– Даже не знаю.

Местность тут плоская. Деревья сгорбленные. Дорога виляет из стороны в сторону. Море серо-синее с зеленым отливом, бледное, тихое. Море умирает от нехватки кислорода. Время от времени море бывает покрыто ядовитыми водорослями. Водоросли мягкие, как старый ковер. Велосипед красный, и камешки хрустят у него под колесами. Велосипед такой красный, что с чем бы я его ни сравнивала – с маками, например, которые тоже растут в Хаммарсе вдоль обочин, – сравнение выходит неправильным. Велосипед более красный, чем все остальное, что приходит мне в голову. Я составляю список разных красных предметов, но все они недостаточно красные. Даже после папиной смерти, когда он ушел навсегда и я больше не в силах описать его лицо, – даже тогда краснота велосипеда колет мне память.

У нас всегда лучше получалось прощаться, чем встречаться. Когда я родилась, отец уже был в возрасте – сорок восемь лет, прямо как мне сейчас, он всегда был на сорок восемь лет старше меня. Каждый раз, прощаясь с ним, я думала, что это последний раз.