Непрочитанные письма

— А я все равно скажу! А я все равно скажу!

— Ну его, — сказал Сашка. — Поехали.

Мы поехали сначала вокруг армейского стадиона. Какие-то шпингалеты гоняли консервную банку. Увидев нас, они бросили игру и побежали за нами. Я бежал впереди, колесо катилось легко и бесшумно, и я бежал быстро. Мы двинулись к лесу, к нам присоединились еще — с обручами, ободами от японских повозок, а один парень тоже гнал настоящее колесо, только от подросткового велосипеда. Мы бежали по траве, хвое, поднимались на горки, спускались с них, я притормаживал первой скоростью — это очень трудно с крутой горы, но все выходило отлично. Потом мы пересекли большой пустырь и по Первомайской вернулись к себе на Восточную. Было уже поздно. Мы остались вдвоем с Сашкой. Он посмотрел на мое колесо и вдруг сказал:

— А ты знаешь — не был я в том кино. Мне его старший брат рассказал.

— Ну я что?

— Ничего. Хорошее колесо у тебя, Юрка.

— Хочешь, завтра на весь день дам?

— Завтра не могу, — сказал он. — Завтра я с сестренкой сижу. Послезавтра, ладно?

Отец сидел на кухне и поджидал меня. Понятно: Генка-Гендос сдержал слово. Другого от него, правда, я и не ждал.

— Зачем тебе понадобилась краска? — спросил отец.

— Покрасить колесо.

— Что за колесо?

Я принес.

— И что ты с ним делаешь?

Я показал.

— Значит, три скорости? — переспросил отец.

— Три.

— Интересно, — сказал отец. — Интересно.

— Нашел себе забаву, — вздохнула мама.

— Подожди, — сказал отец. — Это интересно. А ржавчину ты хоть снял?

— Снял.

— Ясно. Только смотри, сынок, осторожнее на улицах.

На другой день последним уроком было чистописание, и я хотел удрать — чистописание я просто ненавижу. Я бы наверняка удрал, если б не Лелька. Еще вчера вечером я думал, что совсем забыл о ней, теперь у меня настоящее велосипедное колесо, и все, хватит! Но она бегала и бегала мимо моей парты, я подставил ей ногу, она грохнулась и расшибла коленку. В это время в класс вошла учительница, она увидела, что Лелька плачет, и спросила почему. Лелька сказала, что с девчонками играла в пятнашки, поскользнулась и упала. Учительница покачала головой и стала писать на доске задание, а Лелька повернулась ко мне и показала язык.

Задание было дурацкое. Надо было тридцать раз написать в тетради — ЧИСТАЯ ЧЕРНАЯ ПАРТА. Учительнице хотелось, чтобы мы как следует научились писать «ч» и «р». «Чистая черная парта», — пишу я и думаю о Лельке. У нее черные-черные глаза, как вар. Чистая черная парта. Разглядишь, какая она чистая, если она черная. «Черные-черные глаза», — пишу я и кошусь на соседа — не заметил ли? Тот сопит и старательно выводит уже пятую строчку. Я снисходительно гляжу на него и вырываю лист из тетрадки. «Чистая черная парта», — пишу я и с удовольствием думаю, что Генке-Гендосу не стоит бить морду, надо просто заставить его тридцать тысяч раз написать «ЧИСТАЯ ЧЕРНАЯ ПАРТА».

Звенит звонок, я швыряю тетрадь на учительский стол и, обгоняя всех, бегу домой. Надо бросить сумку, взять колесо и ехать наперерез к Портовской улице — там сворачивает к дому Лелька. Я веду колесо дворами, под ругань хозяек проскакиваю под бельем и успеваю как раз вовремя — Лелька только что распрощалась с подружками и идет одна по Портовской. Я жду, пока подружки свернут за угол, и медленно еду вслед за Лелькой.

Дорога пыльная, я веду колесо бамбуковой палочкой, я еду медленно, а это трудно — ехать медленно на третьей скорости, но на первой нельзя — слишком шумно, а я хочу, чтобы было тихо и чтобы Лелька не оборачивалась. Наверное, я не хочу, чтобы Лелька не оборачивалась, я хочу, чтобы она обернулась, а сам думаю, будто хочу, чтобы она не оборачивалась.

Первый раз я влюбился, когда мне было шесть лет, но это было не здесь, а в Охотске. Был Новый год, к нам пришли, а быть может, приехали гости, и с ними маленькая девочка с большими серыми глазами. С этой девочкой мы стояли под елкой и молчали, вокруг нас люди разговаривали, пели, танцевали, а мы стояли под елкой и молчали, и было очень хорошо. Потом она уехала, и я подарил ей на прощание маленькую черную собачку из братниного набора оловянных солдатиков. Брат заметил пропажу дня через два и спросил, где сторожевая собака по кличке Ингус. Я гордо сказал, что не знаю никакой сторожевой собаки, но если он имеет в виду оловянного щенка, то его я подарил девочке, и в любви человек на все имеет право. Брат ничего не сказал, а когда уезжал во Владивосток учиться на капитана, подарил мне весь набор и еще написал к нему «Марш оловянных солдатиков». Ту девочку я никогда больше не видел, но и здесь вспоминал о ней, вспоминаю и сейчас...

Пыльная дорога кончилась, начался булыжник, и мое колесо отчаянно загрохотало. Лелька притворялась, будто ничего не слышит, и не оборачивалась. Только у самого дома она приостановилась и спросила:

— Зачем ты идешь за мной?

— А я вовсе не иду. И вовсе не за тобой, — независимо сказал я.— Я своего брата встречать еду. Он с моря возвращается.

Лелька посмотрела на меня с подозрением.

— На каком корабле он плавает?

— В море не плавают, — сказал я. — В море ходят.

— Воображаешь ты все,— вздохнула она.