Непрошеная повесть

Настоятель плакал, горюя, как будто расставались мы навсегда, а я, напротив, все время думала: «Ах, лучше было бы навсегда разорвать эту связь, когда я его еще совсем не любила, после той безрадостной ночи под кровом дайнагона Дзэнсёдзи…» Но теперь поздно было жалеть об этом. Меж тем короткая летняя ночь вскоре сменилась рассветом, прервав наше свидание, недолгое, как сверкание росы в лучах утра. Впереди нас ожидала разлука, а новая встреча… – кто знает, состоится ли и когда?

Немало мучений
пришлось мне в любви претерпеть —
и все же сегодня
лью снова горчайшие слезы,
в разлуке тебя вспоминая…

Здоровье принцессы пошло на поправку, на седьмой день молебствий служили только вечерню, и настоятель уехал. Его образ глубоко запал мне в сердце, я очень о нем грустила.

Но вот что удивительно: в ночь нашей последней встречи я покинула настоятеля еще до рассвета и только успела было прилечь у себя в каморке, как за мной срочно прислали от государя. «Скорей, скорей!» – торопил меня его посланец Киёнага. Я встревожилась: эту ночь государь провел с госпожой Хигаси, отчего же такая спешка? Ведь я только что рассталась с настоятелем…

– Вчера ты пришла к настоятелю очень поздно, была уже глубокая ночь, – сказал мне государь. – Представляю себе, с каким волнением он тебя ждал… Такая любовь нечасто встречается в нашем мире, иначе я не стал бы вам помогать… К тому же я глубоко почитаю настоятеля, оттого и разрешил вам встречаться… Слушай же, сегодня ночью мне приснился удивительный сон! Мне снилось, будто настоятель подарил тебе свой молитвенный жезл и ты прячешь его от меня за пазуху. Я тяну тебя за рукав и говорю: «Ведь мы так близки с тобой, почему ты хочешь утаить от меня его дар?» Тогда ты, такая печальная, утирая слезы, достаешь этот жезл. Я гляжу и узнаю серебряный жезл покойного отца, государя-монаха Го-Саги. «Отдай его мне!» – говорю я, хочу взять у тебя жезл… Но тут я проснулся. Сомнения нет – этой ночью что-то случилось… Помнишь стихи о сосне, что выросла на скале?..⁶

Я слушала, верила и не верила, но с того дня государь целый месяц ни разу не призывал меня. Я не смела роптать, ибо, как бы то ни было, согрешила-то я, хоть и не по своей воле. В одиночестве встречала я утро и вечер и вскоре заметила, что и впрямь снова в тягости. И опять одолела меня тревога – как сложится отныне моя судьба?

Однажды, в начале третьей луны, когда во дворце было необычно пустынно и тихо, государь перед ужином удалился в Двойной покой, а меня призвали к нему. «Зачем он зовет меня?» – подумала я, но государь обошелся со мною ласково, говорил нежные слова, клялся в любви, а я не знала, радоваться мне или, напротив, печалиться…

– После того как мне привиделся тот сон, я нарочно ни разу не призывал тебя… – сказал государь. – Ждал, чтобы прошел ровно месяц, и очень по тебе тосковал…

«Так и есть… Стало быть, он нарочно не звал меня, – пораженная, подумала я. – В самом деле, ведь с того месяца я понесла…» – и тревога о ребенке, о том, что будет с ним и со мною, с новой силой сдавила сердце.

Ну а тот, с кем меня соединяло столь глубокое чувство, кто был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня после тех злосчастных ночей в Фусими, и я с грустью думала, что он вправе на меня обижаться. В начале пятой луны я ненадолго вернулась домой, чтобы в годовщину смерти матери, как всегда, побывать на ее могиле, и он прислал мне письмо.

Пока я искал
тот корень, на сердце похожий,
что горечь таит,
не в росе – в слезах безутешных
рукава до нитки промокли…

Дальше следовали ласковые слова, а в конце стояло: «Если ничто не помешает, я навещу тебя, хотя бы ненадолго, пока ты живешь дома, где стража не стережет заставу…»

В ответ я написала только:

Где еще и расти
корню горькой любви потаенной,
как не в сердце моем!
И мои рукава недаром
от безудержных слез промокли… —

ведь я полюбила тебя на всю жизнь и буду любить не только в этом, но и в будущих воплощениях… Но, по правде сказать, я чувствовала, что никакими словами не вернешь его былую любовь. Он пришел, когда уже наступила глухая ночь.

Мне хотелось рассказать ему обо всем, что наболело на сердце, но, прежде чем я успела вымолвить хоть словечко, вдруг послышался шум и крики:

– Зарево над кварталом Сандзё-Кёгоку! Пожар на улице Томикодзи!

Ясное дело, он не мог оставаться у меня, если горит дворец, и поспешно ушел. Короткая весенняя ночь вскоре миновала, возвратиться было нельзя. Уже совсем рассвело, когда мне принесли от него письмо:

Вчера я понял, как слабеют узы, что соединяли нас, и грустно думать, что помеха, нарушившая нашу встречу, – предвестник будущей разлуки навсегда…