Непростые истории о самом главном

Я еду на поезде «Санкт-Петербург — Киев» на похороны бабушки. В вагоне реально холодно. Люди, завернувшись в несколько одеял (кому сколько удалось выпросить у проводницы) плотными куколками лежат на полках. Окна покрыты толстым слоем ледяных узоров: кажется, будто к стеклу примерзли птичьи перья — да, перья павлина-альбиноса (бывает такой). Ну, или другой вариант — ветки ёлки-альбиноса, но в существовании последней я сильно сомневаюсь.

Я смотрю на окно. На нем бордовые занавески — под бархат (украинский шик). За окном чья-то ночь — но мне о ней ничего неизвестно, я плохо знаю маршрут.

Периодически по вагону проходит проводница. Это, несомненно, волевая и энергичная женщина. Она контролирует распределение одеял между пассажирами (чтоб всем поровну) и вообще — поддерживает порядок. Иногда из-за этого возникают конфликты:

— Э, прыдурок, прыбэры горилку со стола!

— Чого?

— Того! Нэльзя пыты горилку в общественному транспорти!

— Ну тоди давай пыва!

— Давай гроши — будэ пыво!

— Дэ я тоби визьму гроши?

— Нэма грошэй — нэма пыва! И я тоби ще раз кажу: прыбэры горилку со стола!

Играет радио. Занимающий боковое место парень (руса коса, то есть хвост, до пояса) мрачно цедит сквозь зубы: «У, попсятина… Сделали бы тише! Типа кто-то это слушает!..»

Я слушаю. Сижу, завернувшись в одеяло, и слушаю.

Валерий Меладзе воет:

— Я не могу без тебя! Я не могу без тебя!

Я реву и вытираю слезы противным колючим одеялом, которое у меня одно, потому что просить второе у проводницы мне влом.

Очень мерзнут ноги.

Надо было надеть две пары носков.

Но я собиралась в такой спешке и в таком ступоре.

Просто внезапно позвонила мама и сказала:

— Бабушка умерла.

И я подумала: надо ехать. Подумала: во сколько поезд? Подумала: почем билет? Подумала: надо предупредить друзей, что я уезжаю. И ничего не почувствовала.

И еще про носки забыла.

Но я же не знала, что дорога будет такой холодной.

Обратно я ехала в гораздо более комфортных условиях. Было тепло, пожалуй, даже жарко, особенно если учесть то, что я надела теплую водолазку, вязаный свитер, две пары колготок, брюки и шерстяные носки.

С собой я везла новое пальто (черное, рукава и капюшон оторочены мехом), очки и кастрюлю.

Соседом по купе оказался первокурсник, возвращавшийся на учебу с каникул. Его провожала мама — расцеловала в обе щеки, назвала «взрослым мальчиком» и наказала «не прогуливать занятий, не питаться всухомятку и не связываться с плохими компаниями». Поначалу «мальчик» (ростом где-то метр-восемьдесят) чувствовал себя неловко, но потом мы разговорились. Правда, я не сказала ни слова правды.

— На учебу едешь? — поинтересовался он, увидев у меня в руках книгу.

— Ага, — у меня вид законсервировавшейся вечной студентки, это я знаю.

— А ты где учишься?

— В педагогическом.

— На каком курсе?

— На втором.

— А я на первом. В мореходке, — конечно же, он расспрашивал меня только для того, чтобы потом иметь возможность похвастаться самому.

— Молодец! Здорово!

Легкую издевку в моем голосе он не уловил и был искренне польщен — аж уши покраснели. Тут же спросил:

— А как тебя зовут?

— Аня.

— А меня Саша.

— Ну, Саша, расскажи, как там у вас — в мореходке…

Само собой — я дала ему неправильный номер телефона.

И вот я, двадцатипятилетняя аспирантка (безработная, бескомпьютерная, etc), вернулась в общагу. Повалилась на кровать — и не встала.

Пришли друзья, поинтересовались, что и как. Все нормально, сказала я.

И мне поверили. Люди склонны верить во всякую чушь.

Пришла маленькая Ли.

— Тебе плохо… — сказала она. — Расскажи мне…

А что я могла ей рассказать?

О том, как я вошла в зал и увидела стоящий на двух табуретках гроб, обитый бордовой тканью под бархат (поминальный шик!), о том, какой непохожей на себя живую показалась мне бабушка, о скольких пережитых страданиях говорило её лицо и сколько своей вины ощутила я в этих страданиях?

Нет, я не могу этого рассказать!

Быть может, рассказать о том, как собрались вокруг гроба родственники, как поначалу плакали-причитали, а потом потихоньку начали обсуждать собственные дела и заботы, спорить и ссориться?

Пожалуй, и этого я не расскажу.

И уж тем более не рассказать о том — запредельном, — как ночью я читала над гробом «Псалтирь» (сама вызвалась). Как дрожали пламя свечи и мой голос, как страшно было отвести от букв взгляд, чтобы он ненароком не попал туда, куда нельзя было смотреть — в темноту.

Когда я была маленькой, мне делалось ужасно страшно, если дверь в спальню оставляли на ночь открытой. Мне казалось, что там, в дверном проеме, могло вдруг появиться что-то огромное и страшное… непонятное и жуткое… нечто?..ничто… о, я была очень проницательна, я его верно чувствовала! Его не было — я ощущала саму возможность его прихода — и сжималась от ужаса.

Теперь оно пришло… Дверь была открыта — каждая открытая дверь имеет притягательную силу, но сила этой способна сломить и разум, и волю… для этой силы нет времени — потому что ты все равно принадлежишь ей… И отчаянно колотящееся у тебя внутри «не сейчас! не сейчас!» — жалкое бултыхание в трясине неизбежности. Неважно, когда. Неважно где. Безразлично.