Открывается тьма — где ни лиц, ни домов, ни дерев — и глотает тебя — ни тебя…
Неужели это только дверь — за которой соседняя комната? Той ночью я сомневалась в существовании соседней комнаты.
Я ничего не расскажу тебе, Ли. Нельзя рассказать
Но она продолжает тормошить меня:
— Тебе надо поговорить… просто начни говорить…
— Да отстань ты! Не лезь, ради бога…
Я встаю от стола (чай, печеньки — типа дружеская встреча) и подхожу к окну. Идет снег. Я люблю снег, но этой зимой — с ним явный перебор.
— Опять, — уныло говорю я. — Опять снег… Ни пройти, ни проехать… Завалило все… К кладбищу даже тропинки не протоптано… Снегу — по колено… Идем — след в след… Два могильщика гроб несут, тихо матерясь, а третий… — Меня уже начинает трясти. — Третий несет крест — черный железный крест. Идет впереди меня… и колени так высоко вскидывает… как аист… это смешно, понимаешь? Это очень смешно! — Я уже реву: катятся слёзы, хлюпает соплями нос, и сердце стучит — как в дверь, захлопнувшуюся навеки. — А у нас земля такая, не земля — один песок… Могила — желтая квадратная яма… засыпали — и всё… Почему?.. Почему так? Зачем? — Слезы вдруг остановились, сердце замерло. — Зачем я её оставила?
Я еще долго плакала.
Зимний пейзаж все так же безучастно стоял за окном. Двигались люди, собаки, машины. Садилось солнце.
А потом я спросила:
— А как у тебя дела?
Пили чай с печеньками (дружеская встреча).
— Мне лет пять или шесть было, когда она мне показала пакет, где у неё было отложено «погребальное» — платье, платок, тапочки. А тапочки, Ли, прелесть какие хорошенькие, красные, бисером расшитые! Как я их у неё выпрашивала! А она — ни в какую! Я тогда и подумала: «Ну, бабушка! Ты сначала умри…».
— А… «Вот тогда я и буду твою швейную машинку вертеть!».
Мы смеемся. Есть такой смех — не оскорбляющий скорби. Жизнь, шаловливое дитя, напроказило, а теперь ластится, в глаза заглядывает — а любя, разве не простишь?
— В тех тапочках её и похоронили… Только пришлось их разрезать: ноги у неё сильно распухли… Но все равно — очень красивые тапочки… бабуля модница была… и хозяйка: шила, вязала, вышивала, пироги какие пекла — с капустой, с ливером, с яблоками! Эх… ты бери, бери печенье!..
— Беру, беру!
— Так как там все-таки твои дела? Ну, помимо работы…
— Да всё по-прежнему… — маленькая Ли отводит взгляд в сторону. Ага!
— Нет, я же вижу…
— Да что ты видишь?
— Всё я вижу! Нимб у тебя набекрень!
— Чего?
— Того! Колись давай! А то я обижусь!
— Ну… эээ… мне кажется, я влюбилась!
— Я так и знала!
Жизнь — мудрый старец, все знает, все понимает, ничему не удивляется…
Улыбается — чуть грустно и чуть лукаво. Любя.
Я наскребла денег на новый компьютер (слава богу, не пришлось одалживать у Ли). Хватило, правда, только на старый — б/у, с кучей разных косяков, но все-таки это лучше, чем ничего. Сейчас вот я стучу по его клавиатуре. Новый рассказ. Я не творческая — я просто так живу. И уж конечно я никуда это не понесу, глупенькая Ли, ни в какое издательство. Я просто это напишу — ему большего не надо.
Надо браться за учёбу. Искать работу.
Нет ни сил, ни желания.
— Я не могу! — говорю я.
— Большой город — не место для депрессий! — отвечают друзья.
— Ты сможешь… ты оптимист! — говорит маленькая Ли. — И ты тоже непременно влюбишься, я знаю!
— Дураки вы все, — злобно отвечаю я. — А влюбляться я не стану принципиально! Я даже морячку симпатичному телефон неправильный дала.
Но вот об этом я все-таки чуточку жалею.
Прошлой ночью мне снилась бабушка. Молодая и красивая, в нарядном платье. Она вязала большое разноцветное покрывало и объясняла мне, как это делается. Учила.
Много цветов в жизни! Много нитей. Пусть и все они обрываются.
Я знаю, что я оптимист, Ли.
Я знаю: все будет хорошо.
До белого снега, желтого песка.
А может — и после.
Я скоро что-нибудь свяжу. Надеюсь, у меня получится.
Евгения и Илья Халь
Три зимние ноты
Частный детектив Мелихов считался докой в своем деле. Но о нем ходило много слухов, таких же странных, как его внешность. Глаза Мелихова были светло-серые, почти белые, как у полярного волка, а смуглая кожа и угольно-черные брови еще больше выделяли их.