Непутевая

Когда Уэсли был за океаном, а Джинни кричала каждую ночь, миссис Бэбкок переносила ее в гостиную и расхаживала туда-сюда по всей комнате. Сердце, к которому она прижимала малютку, билось в одном ритме с часами. Расхаживая холодными одинокими ночами с прижатым к груди ребенком, миссис Бэбкок поняла, как важны для них эти часы. Уэсли вернется, успокаивала она себя, когда неумолимый маятник отстучит еще несколько месяцев.

И когда он вернулся — почти через двадцать один миллион ударов, подсчитала она однажды ночью, — их страстная любовь тоже сопровождалась этим мерным тиканьем фамильных часов.

Дети кувыркались по полу и боролись за право заводить их. Часы тикали днем, когда она присаживалась отдохнуть от бесчисленных дел, и ночью — когда просыпалась от непонятного страха. Точно так же они отстукивали время для ее бабушки и мамы. Жизнь продолжалась; она успокаивалась, страх проходил…

Часы шли. Их неумолимый ход приближал ее к старости, к смерти — и отдалял от суетливых дней молодости, когда она была слишком занята, чтобы думать о неизбежном.

Миссис Бэбкок открыла глаза: знакомый желтый циферблат, римские цифры, филигранные стрелки. Ее друг, ее враг. Сегодня они были ей другом; сколько раз отстучат они, прежде чем она вернется домой? Сегодня ей лучше. Она проверила тампоны и подклады — чисто. Переливание крови пошло на пользу.

Она с наслаждением, как кошка, потянулась под утренним солнцем. Тот, кто никогда не был серьезно болен, кто не следил со страхом за своими жизненными процессами, не сможет понять потрясающего ощущения здоровья. Молодой доктор Фогель знает, что делает. У нее больше нет к нему вопросов. Стыдно, что она отказывалась от стероидов.

Миссис Бэбкок встала и надела фланелевый зеленый халат. Синяки на ногах не болели, как раньше, когда она вставала утром. Она подошла к окну. Над предгорьями горело огромное красное солнце. На деревьях скакали деловитые белки…

Вошла миссис Чайлдрес со своими пробирками, тампонами и иглой. Она на удивление легко проколола ей ухо и взяла в руку часы.

— Семь с половиной минут, миссис Бэбкок! — торжественно объявила она.

— Это норма?

— Почти.

— Сколько норма?

— Спросите доктора Фогеля, мне нельзя обсуждать это.

— Почему, черт побери?

— Он — доктор.

— А вы — медсестра.

— Норма — четыре минуты, — быстро оглянувшись, прошептала она. — Но у вас было двенадцать, дорогая. — Она помолчала и тоном, каким объявляют, что установлен мировой рекорд, громко сказала: — Отлично! Действительно отлично: семь с половиной минут!

Глава 9

Разделенная верность.

Вопреки расхожему мнению, я уверена, что люди подразделяются всего на три категории: тех, кто носит часы; тех, кто не носит часов, и тех, кто иногда носит, иногда — нет. Эдди определенно принадлежала ко второй категории, я — к третьей, но в тот год — год необыкновенной жизни с Эдди — я решительно не носила часов.

Мы сняли квартирку в Кембридже, на Бродвее, на третьем этаже облезлого многоквартирного дома, до которого только в следующем десятилетии, как обещали городские власти, у них дойдут руки. Газовые трубы были в металлических заплатах, и даже зимой, когда шел снег, приходилось держать окно кухни открытым. Водой в душе нужно было пользоваться аккуратно: она протекала в квартиру под нами, где жила издерганная нуждой мать пятерых детей: у нее и без ремонта потолка хватало забот. На узеньком балконе, выходившем на шумную грязную улицу, незаконно поселились голуби, ворковавшие и гадившие все дни напролет. Бессовестные владельцы так называемых «меблированных комнат» обставили их всякой рухлядью. Газовые горелки едва теплились, и в застеленной потертым линолеумом кухне вечно воняло газом.

Короче говоря, это была убогая конура, но нам с Эдди нравилась. Мы сбежали из Уорсли и наконец-то жили бок о бок с народом. Не наша вина, что народ, занятый одной проблемой — где раздобыть денег, — менялся так часто, что мы не успевали ничем ему помочь. Замученная мать этажом ниже прятала от нас детей и шипела, когда мы проходили мимо: «Мерзкие шлюхи». Мы с Эдди не сердились на нее. Я носила теперь желтые джинсы, черный свитер и сандалии «голиаф», но чувствовала, что в душе не изменилась. Чьи-то глаза следили за нами, когда мы прогуливались в обнимку по улице, шеи негодующе вытягивались в нашу сторону, когда мы держались в кино за руки. «Лесбиянки»… Полнейшее равнодушие к моей персоне, когда я училась в Уорсли, сменилось явным неодобрением: но я по-прежнему оставалась сама собой.

Единственным нашим очагом был старый керосиновый обогреватель в гостиной, а самым уютным местом — кровать с матрацем и подушками — трофеями из мусорных контейнеров. Убегая из Уорсли, мы прихватили на память пару тощих казенных одеял. После того как мы заплатили за квартиру, истратив мои дивидендные чеки, у нас было мало денег, и большую часть времени мы проводили в постели, толком даже не зная, день сейчас или ночь.