Нераскаявшаяся (ЛП)

Она неподвижно застыла, выпрямившись, наверху улочки, возле церкви дю Меркадаль. Перед ней высятся городские укрепления, а за ними встают Пиренеи, голубые в туманной дымке. Гильельма зябко кутается в шаль из чёрной шерсти, спряденной ею, неутомимой прядильщицей, из шерсти высокогорных овец, и сотканной дома ее отцом, Раймондом Маури, ткачом из Монтайю. В этот мартовский вечер чувствуется сырость талых снегов. Гильельма устремляет взгляд на горы. Земля д’Айю почти неразличима из–за высоких домов города, а прямоугольное плато Плантаурель заслоняет остальные вершины. Плато возносится ввысь, как орёл, но ещё выше встают, прорезая облака, пик святого Варфоломея, Сулайрак и гора Лафру, а на фоне Плантаурель чернеет силуэт Монсегюра.

Черты Гильельмы острые, упрямые. Её сестрица Раймонда не устаёт ей повторять, что она слишком худая, слишком резкая, слишком несдержанная. Но когда она смеется от радости, ее лицо свежеет и покрывается румянцем. Так описали ее Бертрану Пикьеру, и он принял решение, практически ее не видя. Небо свидетель, что он не изменит своего мнения, увидевшись с ней; как говорится, надо следовать воле неба, и принять все как есть, даже самое худшее. Инициатором этого брака был дядя Бернат из Ларок д’Ольме. Отец Маури немедленно дал своё согласие. Ведь имея восемь выживших детей, четверо или пятеро из которых еще надо выкормить, что нелегко во времена голода и Инквизиции, не отказываются от такого брака, даже с жителем равнины. Но мать не сказала ничего. Когда Гильельма спустилась из Монтайю, согласно брачному обычаю, одетая во все новое, она увидела своего молодого мужа лишь за два дня до свадьбы.

«Уже отдана злому мужу; уже отдана злому мужу весёлая девица…»

Гильельма вдыхает холод и сырость далёких снегов. Ей семнадцать лет, скоро будет восемнадцать, а жить больше не хочется, совсем не хочется. Особенно не хочется видеть этого Бертрана. Она всё глядит на крепость, недвижный и холодный Монсегюр.

Когда я была еще девочкой, еще до того, как стали приходить добрые люди, однажды вечером в Монтайю, мой отец Раймонд Маури рассказал нам, как во времена юности его отца, где–то полвека назад, люди Римской Церкви и короля сожгли две сотни добрых мужчин и добрых женщин у подножия скалы Монсегюр. Это случилось после того, как они захватили укрепленное поселение, построенное высоко на вершине, где были дома добрых людей. Это произошло в конце зимы, в такой же день, как сегодня. И дым от этого страшного костра стлался по долине еще несколько дней. Сырые дрова плохо горели. Эта жуткая мгла, непроницаемая завеса дьявола, дыхание, отравленное ненавистью… И моя мать Азалаис тогда начала свои вечные причитания: добрые христиане, малая отара овец Христовых, их всегда преследуют и осуждают на смерть злые люди. Князь мира сего хочет помешать всем нам достичь Спасения!

Этим мартовским вечером Гильельма пытается представить себе князя мира сего. Он одет в просторную красную рясу, усеянную сияющими бриллиантами, а поверх рогов нахлобучена огромная тиара. Он смеется без радости. И он захватил в свои когти и запутал в свои сети всякую власть на этой земле — баронов, графов, принцев, епископов. А сенешаль короля? А маршал де Леви? А инквизитор Каркассона? А папа Римский? Только добрые люди ему неподвластны, их слова несут прощение, из их рук исходит благословение и спасение душ, а ноги уносят их от преследований.

Сейчас их, добрых людей, во всей стране осталось так мало. Пять, семь — их можно сосчитать на пальцах обеих рук. В Монтайю они иногда приходили по ночам в дом отца. В Монтайю… Но здесь нельзя говорить о добрых людях, ни с Бертраном, ни с его злобной матерью Мерсендой… Один лишь раз Гильельма попробовала задать вопрос на эту тему. Бертран мертвенно побледнел от страха и бешенства. Его обычно красное лицо потеряло свой цвет, кулаки сжались.