Нераскаявшаяся (ЛП)

Ибо тех, кто желает добра, и хочет защищать свою веру со всей решимостью, их враги хотят распять и побить камнями, как они поступали с апостолами, которые отказывались отречься даже от одного слова своей веры. Ибо есть две Церкви: одна гонима, но прощает (Мф. 10, 23), а другая стремится всем завладеть и сдирает шкуру; и только та Церковь, которая гонима, но прощает, только она имеет право называться апостольской; ибо она как говорит, так и делает. А та Церковь, которая стремится всем завладеть и сдирает шкуру, это Римская Церковь.

Проповедь Пейре Отье. Показания Пейре Маури перед инквизитором Жаком Фурнье, 1324 год

Старая женщина заболела. Кашляла так, что разрывалось сердце. Ее лоб и руки были горячи, как огонь. Ее дом пропах мочой. Гильельма чувствовала укоры совести: ведь две или три недели она не навещала эту храбрую одинокую женщину, и ее это не особенно тревожило. Она открыла маленькую деревянную оконницу, проветрила тюфяк больной, нашла воду и быстро прибралась.

— Почему Вы живете одна, матушка? Разве у Вас нет семьи, детей, внуков, которые могли бы забрать Вас отсюда?

Старая Бернарда сделала неопределенный жест. Ее душил кашель, и она не смогла ответить сразу. Сидела, согнувшись пополам, перед погасшим очагом, в котором Гильельма пыталась разжечь огонь.

— Я теперь буду приходить каждый день, — снова заговорила Гильельма. — Мой муж нарубит Вам дров. Ложитесь. Я принесу Вам супа. Хотите ли Вы, чтобы я пригласила врача?

— Ты такая добрая, доченька, — вздохнула старуха, после того, как вновь обрела дыхание. — Послушай, у меня нет денег на врачей. И потом, я не страдаю по–настоящему. Возможно, я и больна, но на самом деле просто старая, и от этого уже не излечишься.

Гильельма помогла старухе подняться и отвела ее к ложу, стоящему за ширмой на этаже, не очень далеко от очага. Недавно Бернарда почувствовала, что силы покидают ее, и тогда она оставила свою комнату на солье, потому что ей стало тяжело туда взбираться. К тому же, она боялась споткнуться, оступиться и упасть с лестницы.

— Я уже не принимаю жильцов, — опять заговорила старуха. — С тех пор, как вы жили здесь в начале лета, ты и твой брат, у меня уже не было других постояльцев. Хорошо и то, что я хоть тогда смогла немного заработать. Глаза у меня стали совсем плохи, и я не могу уже прясть, как раньше.

— Я могу прясть, — заверила ее Гильельма. — Не беспокойтесь, я буду делать все, что нужно.

И снова старая женщина зашлась в приступе кашля. Гильельма села подле нее на ложе, с беспокойством глядя на больную. Было видно, что за эти несколько недель бедная Бернарда очень исхудала. Ее лицо приобрело восково–желтый цвет, как у плохой свечи, или старого пергамента, и блестело от болезненного пота. Крылья ее носа дрожали. Глаза заволакивал какой–то туман. Наконец, в ее взгляде появилось осмысленное выражение:

— Малышка, — сказала она, — они все умерли… Жерот, мой второй муж. Он был младше меня на год. И двое сыновей, которые у нас были. И невестка. И это не из–за старости, а из–за мора, бушевавшего здесь два года назад. Они все поумирали с промежутком в несколько недель. И так случилось со многими людьми в этом городе. А я, я осталась жить. Зачем? Как может Бог позволять, чтобы такое происходило? Священник говорит мне, чтобы я не думала о таких глупостях!

Она озабоченно взглянула на Гильельму и вновь закашлялась.

— Бог не желает ничьей смерти, — тихо сказала Гильельма. — Это не Он наказывает смертью. Зло не исходит от Него. Он не любит страданий.

Старуха ответила ей грустной улыбкой. Ее глаза наполнились слезами.

— Ты добрая, доченька. Бог вознаградит тебя.