Неразменный рубль

Свет уличных фонарей лишь немного освещал вестибюль, и по полу ползали узорчатые тени листьев. Тишина была такой гулкой, что малейший шорох разносился по всему корпусу. Латышев сбросил мешок с плеча меж двух стоявших друг напротив друга зеркал – звук получился глухой и неприятный.

– Это что? – спросила Кристинка.

– Как что? Черная собака.

– Да ты смеешься… – она хихикнула как-то нервно, натянуто.

– Нисколько, – мрачно ответил Латышев и представил, что сейчас будет. – Только не вздумай орать.

Если она завизжит, сюда сбежится весь корпус и никакого приключения не будет.

Но Кристинка не завизжала – она онемела и схватилась рукой за горло, вытаращившись на дохлую собаку, которую Латышев вытряхнул из мешка на красную ковровую дорожку.

– Что? Страшно? – насмешливо спросил он и отступил на шаг. В мертвенном свете уличных фонарей блеснул желтый клык, но, в общем-то, днем собака выглядела намного страшней и отвратительней.

Кристинка, продолжая держаться рукой за горло, вцепилась Латышеву в локоть – как будто боялась упасть.

– Ты в самом деле ее убил? – наконец выдавила она.

– А что? Ты же сама хотела увидеть пропащего беса.

– С ума сошел? Шуток не понимаешь?

– А ты в другой раз так не шути, – Латышев скривил губы в усмешке: пусть знает! Чистенькой хочет быть, добренькой. Ах, убили бедную собачку!

– Я же не знала, что ты такой… придурок… – фыркнула она. Но посмотрела на Латышева скорей с уважением, чем с неприязнью. – Может, ты и дверь на зеркале кровью нарисуешь?

– Нарисую, – Латышев пожал плечами и достал из кармана перочинный нож.

Порезать палец самому себе тоже оказалось не так-то легко, как думалось. А Кристинка, вместо того чтобы отвернуться, смотрела на него во все глаза (испытывала?), не давая сосредоточиться и сосчитать до трех. В результате Латышев не глядя полоснул ножом по пальцу – получилось криво, слишком глубоко и неожиданно больно. И кровь побежала не каплями, а ручейком, заливая ладонь и шлепая на пол.

– Ну точно придурок, – Кристинка покрутила пальцем у виска и спросила с нежностью: – Больно?

Латышев невозмутимо покачал головой и шагнул к зеркалу. Интересно, нужно рисовать большую дверь или маленькую? Кровь с ладони потекла на запястье и в рукав, стоило только поднять руку, и стекло тихо скрипнуло, когда Латышев провел на нем длинную вертикальную линию.

– Сань, тебе не страшно? – спросила Кристинка из-за спины.

Он оглянулся и посмотрел на нее нарочито снисходительно, но почему-то от дрожи, пробежавшей по спине, его передернуло. И ситуация вдруг показалась торжественной, исполненной тайного мистического смысла, словно древний ритуал перед алтарем сурового хтонического божества.

– Свечки лучше зажигай, – сказал Латышев небрежно, широким движением прорисовывая верхнюю линию двери (из угла, где он замедлил движение, вниз побежала капля крови, но притормозила, густея, и остановилась на середине зеркала).

– Их что, на пол ставить? – Кристинка не шевельнулась.

– Нет, конечно. На стулья, наверное.

– Тут нет стульев… – шепнула она еле слышно.

Латышев дорисовал приоткрытую дверь. Получилось чересчур достоверно (в темноте), а потому страшновато, – словно и вправду кто-то должен вот-вот выйти из зеркала им навстречу.

– Ну как? – он выдавил из себя улыбку, оборачиваясь к Кристинке.

Она не ответила, а вцепилась в его локоть обеими руками. Латышев огляделся в поисках стульев, но заметил только банкетку между двух фикусов.

– Доставай свечки, я придумал, как все это сделать, – он попытался отцепить от себя ее руки, но не тут-то было!

– Ты куда?

– Я – на два метра в сторону, – едко ответил он.

– Я с тобой.

– Боишься, пропащий бес выйдет из зеркала и утащит тебя вместе с нашей дохлой собакой? – Латышев засмеялся, но получилось неестественно. Ему и самому показалось, что из приоткрытой нарисованной двери на него кто-то смотрит.

Второе зеркало пришлось подтащить поближе, для лучшего эффекта. Свечи поставили на банкетку (долго капая воском на дерматин), а сами сели перед ней на ковер, всматриваясь в освещенную анфиладу, уходившую в бесконечность. И десятки приоткрытых дверей этой анфилады вели в четвертое измерение, в зазеркалье. Не было ничего удивительного в том, что Латышев не только положил руку Кристинке на плечо, но и прижал ее к себе потеснее, отчего сердце забилось тяжело и быстро, будто он долго бежал.

По полу тянулся запах мертвого пса.