Нерон

Имя Гипатии называлось редко. Но медленно, медленно знатнейшие семейства города узнавали, что миру между церковью и государством, давно желанному миру между наместником и архиепископом, не препятствует никто, кроме одной женщины, правда, прекрасной учительницы, но все-таки едва ли стоящей того, чтобы из-за нее страдали интересы города.

В донесениях и в частных письмах Орест с необычным жаром принял сторону своей ученой подруги. В результате всего, оттого ли, что при дворе хотели хоть в этом единственном случае уступить заслуженному сановнику, или благоговейно сохранить полутысячелетнее великое прошлое Академии в лице ее последнего философа, оттого ли, наконец, что настояла на своем греческая придворная партия, или правительница захотела дать женщине восторжествовать над всемогущим архиепископом — так или иначе, Орест получил благосклонный приказ непреклонно охранять древний дух Академии против поползновений церкви, а особенно защитить от всяких случайностей ученую Гипатию, крестницу императора, из рода Константина Великого.

Никакой приказ не мог быть приятнее для наместнику Из всех посетителей его роскошных собраний больше всего он любил прекрасную философку. Он ввел ее в свой дом задолго до ее открытого выступления, чтобы иметь возможность вести с ней, как и с другими учеными города, живые разговоры о своих археологических увлечениях. Он достаточно любил ее, чтобы встречать с почти демонстративным почтением, и, кроме того, честолюбию старика было чуточку приятно, когда молва мелкоты спрашивала, не выражала ли прекрасная Гипатия особенной благодарности наместнику за оказываемое покровительство.

6. Женихи

Гипатия продолжала свои занятия. Разыскивая истину, невозможно думать о себе. Ни александрийский архиепископ, ни константинопольский император не могли повлиять на результаты вычисления длины орбиты Марса.

Астрономические занятия протекали вполне спокойно. Несмотря на то, что ее выводы, а еще больше открыто высказываемые ею предположения, стояли вразрез со всем мировоззрением той эпохи, это не осознавалось учащимися Академии достаточно отчетливо. А доносчики не были в состоянии следить за ходом ее мыслей.

Но зато богословские выступления с каждой неделей становились все шумливее. Почти каждый раз, когда она, в сопровождении молодых афинян, вступала в огромную залу, там начинался приветственный топот и злобный свист. Почти каждый раз кончалось тем, что тот или иной из противников Гипатии, в качестве устрашающего примера, выставлялся за дверь. Громадное большинство учащихся состояло из почитателей Гипатии. Но они не могли воспрепятствовать адскому шуму, который противники устраивали часто в конце лекции не столько для того, чтобы досадить Гипатии, сколько, чтобы выявить свое несогласие. Обычно шум прекращался, когда Вольф со своим богатырским видом обходил залу и, полусмеясь, полухмурясь, направлялся в сторону особенно усердствовавших крикунов. Иногда дело кончалось потасовкой.

Жаркая весна снова настала в стране, и все были заняты вопросом о новой жатве. Большинство ученых прекратило занятия. Одна Гипатия продолжала с удвоенным старанием.

Как бы чудом удалось ей получить помощь для выполнения своей великой цели — собрать и дополнить критические сочинения императора Юлиана. Никто не должен был знать, что именно дядя Александра, книжный торговец Самуил, доставил ей несколько наиболее редких сочинений императора. Книги, последний список которых считался уничтоженным, лежали в каморке лавки Самуила и были тайком переправлены оттуда в академическую библиотеку. Гипатия должна была прервать собственную критику христианства и предоставить слово своему императору. Неделю за неделей читала она перед своими слушателями остроумные нападки и злые насмешки императора Юлиана. То, что, по мнению церкви, было окончательно позабыто и похоронено, пробуждалось, становилось предметом разговоров и, подкрепленное двойным авторитетом императора и философии, шло из Египта в Антиохию, в Рим и в Константинополь. Никто не мог упрекнуть преподавательницу в кощунстве. Пользуясь свободой науки, она исследовала Евангелия так же, как исследовались гомеровские стихи; она критиковала новое учение епископа Августина о свободе воли и благодати так же, как критиковала Платона. И шутки императора Юлиана над соборами она цитировала так же спокойно, как какой-нибудь из ее коллег цитировал насмешки Лукиана над греческим Олимпом. Гипатия и не подозревала о поддержке наместника в покровительстве двора. Она не знала, что ее противники есть не только в аудитории. На улице ее постоянно окружала добровольная стража, и если редкие оскорбления и долетали до нее — «Атеистка, богоубийца», «Студенческая девка!» — то эти оскорбления не затрагивали Гипатию. Да скорее всего она их и не слыхала.