Нерон. Император Рима

Если бы Пизона не признали императором, пояснил Сцевин, то им, несмотря на свою старость, стал бы Сенека, хотя народ, возможно, предпочел бы Луция Силана, сына Марка Юния Силана, отравленного Агриппиной в то время, когда Нерон взошел на трон, поскольку этот Силан вел свое происхождение от Августа.

Тем временем сразу после ареста Сцевина и Натала другие заговорщики поспешили к Пизону и стали умолять его без промедления идти к казармам преторианцев, чтобы он, используя свое ораторское искусство, которым был так знаменит, убедил войска свергнуть Нерона. В отчаянии они уверяли, что это их единственная надежда избежать смерти. Только немедленное восстание могло спасти их. Они заявляли, что у них есть шансы на успех, поскольку ни «этот актер» Нерон, ни Тигеллин, ни кучка их сторонников – распутников и блудниц – не способны сопротивляться. Однако Пизон отказался от попытки предотвратить свою гибель. Он спокойно удалился в свою комнату, где написал завещание, полное «отвратительной лести в адрес Нерона». Как полагает Тацит, он сделал это, движимый надеждой, что император проявит большую мягкость в отношении его жены. Однако, как было сказано, чтобы жениться на Антонии, Пизон собирался развестись с этой дамой, которую описывают как женщину совершенно безнравственную, о которой нечего добавить, кроме того, что она была красива. Поэтому маловероятно, чтобы причиной его сладких слов была нежная забота о супруге. Более вероятно, что, вспоминая Байю, Пизон устыдился той роли, которую играл в заговоре.

Через несколько часов в его дом прибыл отряд солдат, предъявивших послание от Нерона, предлагавшего ему умереть, как благородный римлянин, выбрав способ смерти по своему усмотрению. После этого Пизон вскрыл себе вены на запястьях и тихо умер. Его жене не причинили вреда. Это очаровательное создание часто принимало Нерона в роли хозяйки, и ему было очевидно, что он ничего не выиграет от ее убийства.

Во дворце продолжался допрос Сцевина, когда пришло известие, что Пизон мертв. После этого Нерон приказал арестовать еще несколько человек, изобличенных в измене, и дал указание, чтобы Эпихариду, женщину, чья неосмотрительность едва не привела к более раннему раскрытию заговора, допросили самым подробным образом, поскольку, будучи любовницей брата Сенеки, она могла знать, действительно ли виновен философ. Именно это Нерон хотел знать больше всего: правда ли, что его старый друг – предатель? Свидетельство Натала было не вполне убедительно, а Эпихариду как женщину наверняка можно было убедить рассказать все, и тогда решить вопрос тем или иным образом. Нерон поручил это дело Тигеллину, но спустя час или два Тигеллин вернулся и сообщил, что женщина наотрез отказалась говорить, хотя ее поднимали на дыбу, били плетьми и жгли каленым железом.

Тем временем Натал при более пристрастном допросе рассказал, будто Сенека предупреждал Пизона, что их не должны видеть вместе, и говорил, что его безопасность зависит от безопасности Пизона. В довершение всего пришло известие, что философ, обитавший в своем сельском доме в Кампании, этим утром неожиданно вернулся на свою же пригородную виллу в четырех милях от Рима, очевидно, на случай, если он будет провозглашен императором.

В это время Поппея присоединилась к своему супругу в комнате, где проводился допрос, и, получив это злополучное свидетельство против Сенеки, они с Нероном решили немедленно отправить к нему посыльного с требованием сказать правду, действительно ли он говорил Пизону эти слова, и если да, то почему. В качестве посыльного выбрали офицера-преторианца, некоего Гавия Сильвана, который сам был одним из заговорщиков, о чем император еще не знал. Он взял с собой отряд солдат и, прибыв вечером на виллу Сенеки, велел окружить ее, а потом передал требование Нерона. Сенека уже знал, что заговор раскрыт, и понимал, что спасения нет. Годами его дух философа боролся с его честолюбием. И хотя он ценил и любил душевный покой, присущий человеку, владеющему малым, что-то внутри его все же заставило его скопить огромные богатства, и, мечтая о простой жизни, он окружил себя дворцовой роскошью. И вот теперь, восхваляя красоты тихой сельской местности, он, благодаря своей же собственной внутренней неудовлетворенности, был вынужден приехать в Рим и приготовиться к тому, чтобы стать господином мира. Что ж, сказал он себе, это был последний раз, когда ему пришлось пренебречь своей философией. Теперь он без единой жалобы отправится на долгий отдых. Он умрет, как второй Сократ, и сцена его смерти останется в веках.