Неровный край ночи

– Почему ты не можешь? – спрашивает она требовательно. – Почему это настолько важно, что ты готов продолжать рисковать своей жизнью – и жизнью твоей семьи, Антон! – ради какого-то марширующего оркестра?

Он открывает рот, но ему нечего ответить – нет такого объяснения, которое она бы приняла. Он стискивает кулаки – бесполезное проявление отчаяния. Ему нужно было бы показать ей, что это значит, начать учить снова, вести детей от тьмы к чистому, сладостному свету счастья. Но он не может заставить ее понять, пока не расскажет ей остальное – почему он больше не монах.

Антон никогда никому не признавался в том, что случилось в Сент-Йозефсхайме – что случилось с ним и с детьми, которых он потерял. Он не рассказывал об этом даже своей сестре. Но он видит страх Элизабет, страх ясно читается в ее лице. В дрожании ее губ, в холоде рук читается, что она достигла пределов своей отваги. Она готова порвать с ним и убежать в безопасность – в иллюзию безопасности, жестокий мираж среди мира, разрушенного войной. Таким же утром, уже давно, когда она взяла детей – их рюкзаки набиты в спешке вещами, – Антон думал, что его сердце разорвется, когда смотрел, как его семья уходит прочь. Теперь, если они уйдут, будет еще хуже. Любовь к семье, которую он в себе носит, теперь больше, чем он может сам осмыслить. Она росла, пока не поглотила его целиком. Он весь состоит из нее, это весь вес и ткань его души.

Он должен сохранить доверие Элизабет любой ценой. И поэтому, вопреки своему страху, он должен подобрать слова. Он не должен ничего скрывать.

Вот почему я больше не монах. Вот почему мне никогда не искупить своего прошлого.

– Мне было восемнадцать, когда я вступил в орден. Я чувствовал себя таким взрослым тогда, но сейчас я смотрю на Альберта, и это повергает меня в шок. Я был мальчишкой – лишь мальчишкой, немногим старше Ала. Но пусть я был и молод, я знал, что Бог призвал меня. И я пошел туда, куда Он меня направил.

Очень рано, когда я только-только перестал быть новицием, старшие моего братства заметили мои музыкальные навыки. Я был самоучкой, – он слабо улыбается, – и все еще остаюсь. Но они были впечатлены моим скромным талантом. Они попросили меня составить программу для детей, на что я с радостью согласился. Но отец отвел меня в сторону и сказал: «Это необычные дети, брат Назарий. Это самые несчастные невинные создания, каких сотворил Господь. У них нет той цельности сознания и способностей, какие есть у множества других малышей. И хуже того, их бросили – отдали нашему ордену на попечение. Некоторые не могут говорить. У других изуродованные конечности или они слабо контролируют свои тела. Они страдают от припадков, или слепоты, или глухоты. Большинство из них навсегда останутся детьми, сколько бы они ни прожили. Они необычные дети, но я обещаю тебе, брат, когда ты узнаешь их получше, они покажутся тебе невероятными. И наша миссия – дать этим малышам все, что не смогли дать их семьи: достойное образование, возможность быть счастливыми… и любовь».

Когда я только приступил к работе, мало кто даже в моем ордене верил, что эти дети способны к обучению. Но музыка – это как некое волшебство, чудо. Она может проникнуть в сознание человека и даже в душу, тронуть те струны, до которых никогда не доберутся слова. Музыка – великий ключ, он может отпереть любой замок. Мои ученики охотно принялись за уроки. Они отдавались обучению так же полно, как любые другие дети. И музыка – мое обучение – дала им голос, которого они были лишены.

С молчаливым сочувствием Элизабет берет его руку. Антон тяжело выдыхает. Ему не хочется продолжать, но эту историю нужно рассказать до конца. Он продолжает, несмотря на боль.

– Когда пришла война, а действия Гитлера становились все более презренными, многие в ордене убеждали себя, что с нами этого не случится. Только не с нами.

– Что могло случиться? – голос Элизабет поблек, это почти шепот.

Она уже знает ответ, но хочет сама его услышать, чтобы увериться.

– Программа Т4.

Она закрывает лицо руками.

– Боже милосердный.

Можно ли выбрать наихудшее из преступлений правительства? Если указать на какую-то одну казнь, на один план уничтожения, и сказать: «Вот самая ужасная, самая злодейская вещь из всех, что мы делали», – это отчасти оправдает все прочие. Нет более или менее мрачных деяний Адольфа Гитлера и волков, которые пресмыкаются перед ним. Он весь – одна глубокая яма бессмысленного черного зла, и день за днем мы погружаемся все глубже под землю. Нет акта более ужасающего, чем другие.