Неровный край ночи

Пол взял письмо и порвал его, прямо там, в проходе вагона. Он выбросил его в окно. Никогда не забуду, как эти обрывки бумаги порхали и улетали прочь, когда поезд стал отъезжать от станции. Он сказал: «Нет ничего постыдного в том, что мы делали. Мы не можем позволить этому кислому старому герру шпынять нас».

Я сказала ему: «Я не могу вернуться к родителям. Даже без письма они поймут, что меня уволили, и скоро догадаются, почему. Моя репутация погублена». А Пол ответил: «Тогда не езжай домой. Лучше выходи за меня замуж».

Она умолкает. Все еще держа Антона за руку, она наклоняется к высокой траве и срывает простой голубой цветок. Она крутит стебель в пальцах, и цветок вращается.

– Мы поженились. В тот же самый вечер, фактически, как только поезд остановился в Штутгарте. У нас не было ни копейке, но мы были вместе и чувствовали себя на седьмом небе. Это были счастливейшие времена в моей жизни, хотя мы и были очень бедны. Мы обходились тем, что имели, и никогда не чувствовали, что лишены чего-то. Что еще нужно, кроме любви?

Вскоре родился Альберт, а через некоторое время после него и малыш Пол. Мы переехали сюда, в Унтербойинген, из-за аллергии Пола, когда он еще был совсем крошкой, незадолго до рождения Марии. Он совершенно не переносил городской воздух, бедный малыш, – кашлял всю ночь, пока не выбивался из сил настолько, что уже не мог даже плакать. Я боялась, что если мы не увезем его из города, то он умрет, – а когда мы приехали в Унтербойинген, он снова стал спать по ночам. Он становился здоровее на глазах. На самом деле, мы все здесь чувствовали себя лучше, хотя до того я и была уверена, что никогда по-настоящему не смогу полюбить сельскую жизнь. В деревенском сообществе для Пола всегда было много работы; он улучшил многие владения фермеров, пользуясь своими знаниями растений и почвы.

А потом, вскоре после рождения Марии, все рассыпалось. Пол порезался – вот так просто. И порез не был глубоким, но произошло заражение. И потом… его не стало, еще прежде, чем я смогла допустить мысль о том, что он может умереть.

Я оглядываюсь на то время, которое провела с ним, и это кажется настоящим чудом. Я понимала, что в нации не все в порядке – за пределами нашего личного счастья, я чувствовала, что на мир надвигается тень. Но я все равно чувствовала себя в безопасности, потому что у меня был мой муж, и я думала: «Бог скоро приведет все в порядок. Он не позволит злу действовать безнаказанно». У меня была своя маленькая семья – и что могло пойти не так? Я бы все отдала, чтобы вернуть те времена.

Она поворачивается к нему, ее глаза горят неожиданной мощной страстью.

– Ты считаешь меня ужасной? Из-за того, что я…

– Из-за того, что ты все еще любишь Пола? Нет. – Антон гладит ее щеку, убирает выбившийся локон за ухо, прежде чем она сама это сделает. – По всему судя, он был чудесным человеком. Будь я с ним знаком, я наверняка тоже бы его любил. Твоя преданность делает тебе честь.

– Интересно, когда я попаду на Небеса, я буду твоей женой или его?

Антон не спрашивает, кого бы она сама предпочла.

– Я понимаю, – говорит Элизабет, сгибая стебелек цветка и раздавливая его в пальцах, запах зеленого сока распространяется между ними. – Я понимаю, почему ты это делаешь. То, что ты сказал о детях, которых учил, – я понимаю, почему ты не можешь оставить Партию в покое. Никто из нас не должен позволять им безнаказанно чинить зло. Но все, что я могу сделать, это заботиться о моих детях. Быть уверенной, что они выживут.

Она запинается и закрывает глаза. В тишине голубь воркует на дереве над головой, гнусаво и лениво в августовской жаре.

– Я иногда думаю – иногда я уверена – что Бог накажет меня. За то, что я не делаю большего. Мы должны заботиться о наших соседях, как о братьях и сестрах, не так ли? Что я за христианка, если отворачиваюсь от тех, кто подвергается преследованиям? Но если я не отвернусь и не обращу взгляд к моему собственному дому, мои дети будут страдать. Я не могу, Антон, – я не могу сделать больше, чем уже делаю. Бог проклянет меня за это, но, по крайней мере, мои дети будут живы.

Есть предел тому, что ты можешь отдать, прежде чем твой неглубокий колодец отваги будет опустошен, а потом ты останешься высохшим и обреченным. Прежде чем бесчеловечность станет обыденностью, и ты привыкнешь к ужасам этой жизни. Нацисты, на это они и рассчитывают – да и другие злодеи тоже. Муссолини в Италии и Баки в Венгрии, Ион Антонеску, зачищающий улицы старой Румынии – и все те, кто смогут подняться на заграничной почве в будущем, когда цивилизованные люди возомнят себя выше моральных поражений. Они хотят, чтобы ты был усталым и рассеянным. Они планируют сжечь этот мир дотла, спалить наши прежние устои. Из пепла они построят мир заново, согласно их ужасающей схеме, по своей унылой мерке. Но пламя может поглотить лишь то, что мы оставим без охраны. Так что они будут оттеснять тебя в твой узкий круг, если смогут, чтобы ты трясся над теми скудными сокровищами, которые тебе дал Господь. Когда ты отвернешься, тогда-то они и чиркнут спичкой.