Нервные государства

К данному синдрому существует и более оптимистичный подход, который может дать ряд ценных политических уроков на будущее. Находясь на той странице истории, где доверие к политикам, журналистам – а в некоторых странах даже к судебной системе – падает, полезно будет отметить редкие исключения из общей закономерности. Врачи и медсестры пользуются уважением и доверием в степени, высокой независимо от культурных и политических различий[84]. В ходе референдума по выходу Великобритании из Евросоюза кампания в пользу независимости отметилась обещанием вернуть из Брюсселя расходы на 350 миллионов фунтов стерлингов в неделю и вместо этого отдать их Национальной службе здравоохранения. Фактическая неточность данной суммы навлекла гнев сторонников ЕС, но им также следовало бы задуматься, почему эта служба обладает такой политической значимостью и резонансом среди народа. Ощущение личной хрупкости может быть направлено в пользу политики сильной руки. Однако его же можно направить и в пользу профессий и организаций, что дают защиту.

Достижение альтернатив авторитаризму строится на второй из этих двух возможностей. Уязвимость и смертность человека является всеобщим состоянием, создающим страх и подозрительность в той же степени, что симпатию с сопереживанием. Но озабоченность вызывает тот факт, что отдельные прослойки населения больше других испытывают боязнь уязвимости, что поднимает вопросы здоровья, возраста, физического ухода и физического же наказания на новый уровень влияния на политической арене. В контексте длинной истории медицинского прогресса причины этого не очевидны. Мы живем в исключительное время, когда смерть можно отсрочить, а процессы телесного упадка предотвратить и поставить под контроль на длительное время. Благодаря открытию в середине XX века пенициллина, целые группы заболеваний исчезли с лица планеты. Изобретение же лекарственных форм контрацептивов вскоре после этого означало, что самые важные проблемы человеческого существования – создание и сохранение жизни как таковой – теперь оказались под нашим сознательным контролем в невиданной ранее степени.

Однако многие из нас ощущают жизнь по-иному. Именно это создает большую часть неопределенности и турбулентности, которую мы наблюдаем в нашей политике. Подобные чувства можно отметать, как нерациональные. Можно указывать на факты – насколько дольше и комфортнее стала жизнь человека за последние столетия. Но там, где речь идет о теле, чувства не вынести за скобки: именно наши нервные окончания сообщают критически важную информацию, от которой зависит выживание. Мы чувствуем голод и едим. Мы стараемся не касаться предметов, которые кажутся нам очень горячими. Эволюция научила нас бежать от ситуаций сиюминутной опасности. Невозможно оценить чью-то личную боль и смерть с объективной научной позиции. Для тех, кто, следуя Декарту, признал «разум» и «тело» фундаментально разными сущностями, нервная система всегда представляла философскую проблему. Взаимодействие физических ощущений, психологических эмоций и политической ангажированности делает это философское разделение неопределимым.

Прогресс в медицине был значителен, в особенности с середины XIX века, когда научные открытия впервые существенно поменяли медицинские практики. Эти достижения стали возможны благодаря отделению вопросов анатомического строения от моральных и политических, которое позволило ученым изучать человеческий организм во многом так же, как они могли бы исследовать растения, планеты или скопления горных пород: не спеша, объективно и беспристрастно. Современное нам переплетение физических недугов, неприязней и страхов с политикой дает основание полагать, что стремление разделять политику и анатомию уже не так успешно, как когда-то. Да, мы оказываем большое доверие профессиональным медикам, но, наверное, это скорее из нужды в заботе и благодарном слушателе, нежели исходя из фактов, которыми они владеют.

Так тело стало одним из ключевых полей битвы, где эксперты сражаются с альтернативными взглядами на мораль, эмоции и политику. Это выражается во всех известных диспутах на тему гомеопатии и вакцинации, где авторитет науки напрямую ставится под сомнение со стороны законченных философских систем и теорий заговора. И эти конфликты продолжат бушевать. Но есть и нечто менее очевидное, но способное в итоге сыграть более важную роль для нашей политики. При всех достижениях научного прогресса некое беспокойство сопутствует принципам, на которых строился прогресс и способы распределения благ, от него получаемых. В рамках ряда развитых обществ люди выражают меньше стремления воспринимать физическое здоровье и долголетие как проблемы, решение которых является прерогативой исключительно научного сообщества. Чтобы понять, в чем дело, нам необходимо еще раз присмотреться к тому, как впервые появился экспертный взгляд на мир.

Минуя кожу