Нервные государства

Аналогично неизбежный упадок и окончательная смерть тела не имеют сами по себе никакого фундаментального значения. И коль скоро само тело считается не более чем очередным объектом, движущимся в пространстве физического мира, следуя законам причины и следствия, болезни и смерть также не играют какой-либо моральной или теологической роли. Парадоксально, но ради достижения прогресса в медицине и предотвращении смерти значимостью физического тела как такового необходимо было значительно пренебречь.

В результате данного разделения между телом и душой современная медицина смогла позволить себе оставить вопросы религии и морали в стороне. Авторитету Церкви она угрозы не представляла, а потому последняя, как правило, не имела к медицине претензий. Однако простой люд не был так спокоен. Несмотря на снятие формальных запретов на исследование мертвых тел, общественное мнение зачастую возражало против данной практики, что постоянно усложняло ученым их работу. Отношение к усопшим как простым физическим объектам казалось тяжелым нарушением некоего интуитивного морального запрета. Опубликовав свой труд на тему кровообращения, Уильям Гарвей даже потерял часть своих клиентов, которые всерьез боялись того, что он начнет проверять свои диковинные физиологические теории на них. Новый вид экспертизы в медицине снискал малую популярность в обществе, и семейные врачи продолжали по требованию своих пациентов предлагать народные средства лечения и объяснения вплоть до середины XIX века.

Очевидным преимуществом анатомической науки, в том числе практики вскрытия человеческих тел, является продление жизни и возможность лучшей заботы о здоровье, как и предвидел Фрэнсис Бэкон. Современный идеал медицины построен на особой модели взаимоотношений между доктором и пациентом, с которой все мы близко знакомы сегодня. Пациент предоставляет некий симптом (боль или наблюдение за тем, что произошло с ним), который доктор использует для диагностики заболевания или какого-либо иного биологического объяснения. Человек, не являющийся экспертом, отталкивается от поверхностных явлений и ощущений, в то время как медик обращается к тому, что сокрыто и имеет место где-то внутри нашей анатомии. Таким образом и составляется диагноз.

В данном случае имеет место существенный кредит доверия, коль скоро доктору позволено решать, какое заболевание или же биологическое нарушение стоит за определенным симптомом. В какой-то степени пациент должен отказаться от собственного представления о том, что с ним не так. Это доверие заработано веками упорной борьбы, но в конечном счете оно произрастает из осязаемых преимуществ как личных, так и общественных, которые медицина смогла предоставить. Обычная жизнь человека стала более долгой и менее болезненной.

Однако сопротивление медицинским исследованиям иллюстрирует важный момент, касающийся статуса экспертов в культурном восприятии прогресса. Современное нам медицинское видение тела, как обезличенной физической сущности, не ощущается интуитивно верным. Даже сегодня оно часто отталкивает нас, когда речь идет о нашем собственном теле или телах наших близких. Так, нам все еще необходимо давать свое согласие прежде, чем наши останки могут быть использованы в научных или медицинских целях, и это согласие получает общественное одобрение как поступок альтруистический, даже гражданский. Это позволяет предположить, что обычно мы не воспринимаем наши тела лишь как некий органический инструмент по Декарту и Гоббсу. Как и не считаем свою смерть (или происходящее с нами после нее) обычным физиологическим явлением, которое просто следует по возможности отдалять или контролировать какими-либо доступными для экспертов средствами. Чтобы наблюдать анатомию человека с чисто научной точки зрения, нам требуется действовать в ущерб инстинктивным формам памяти и скорби, от которых часто трудно отвернуться.