Несбывшийся ребенок

В конце концов, война добралась и до них. В те последние смутные недели на их землю обрушился бомбовый шквал, как неотвратимая стихия, которую не остановишь ни молитвой, ни страхом, ни ворожбой. Наверняка он предназначался не им, ведь в деревне не было ни заводов, ни мостов, ни железных дорог — никаких стратегических объектов, интересующих врага. (Или это не враг, а мы сами, как верноподданные римляне, разрушали собственную страну?) Бомбы падали на картофельные поля, в лес, в озеро.

Мама с Эрихом обедали дома, когда началась атака. Сначала они приняли гул моторов за жужжание пчел, но даже когда стало ясно, что это самолеты, они не сдвинулись с места, ведь здесь с ними не может произойти ничего плохого, их просто нет со стратегической точки зрения, их даже нет на карте. А потом перед хлевом взметнулся фонтан грязи, дом задрожал, работники стали с криком разбегаться во все стороны. Эрих метнулся к двери и натянул ботинки, мама — за ним. Он решил, что она тоже хочет помочь. Помочь работникам. Но мама жадно схватила его за плечо, словно удерживая и отстраняя.

— Стой! Они чужаки! Нельзя рисковать собой ради них.

Эрих вырвался и помчался мимо стойла, где ржала и била копытами Ронья — Ронья, которая не боялась ни грома, ни пламени — прямиком к хлеву. Двор, постройки и небо заволокло дымом. Эрих пошел на голоса, не доверяя призрачным очертаниям.

— Здесь! — закричал один из работников, показывая куда-то в угол.

Эрих с трудом разглядел в грязи на полу человеческую фигуру, придавленную рухнувшей стеной. Двое безрезультатно пытались приподнять доски, чтобы освободить застрявшего товарища. Эрих заполз в щель, уперся плечами и стал толкать. Стена подалась, и раненого наконец удалось вытащить. Когда Эрих вылез наружу, он был такой же грязный, как работники. Дым немного рассеялся, перед хлевом зияла воронка, будто из земли выдернули гигантский корень.

Сначала мама отказалась пустить в дом раненого.

— Он обворует нас. Или еще хуже…

— Его можно положить на мою кровать, а я лягу на пол, — настаивал Эрих.

— На твою кровать? Да ты хоть знаешь, что поляки сделали с немцами?

О, порождения ехиднины!

— Я — поляк! — сказал Эрих.

— Нет. Ты немец, просто родился в Польше, которая теперь вообще часть Германии.

С улицы доносился стук молотков. Двое уцелевших работников ремонтировали хлев.

— Что случилось с моими родителями? Как мое настоящее имя?

— Ты Эрих Кенинг, а я твоя мама.

Нет, подумал Эрих.

Нет, подумал я.

В конце концов, мама согласилась впустить раненого, когда Эрих сказал, что так он быстрее поправится и сможет вернуться к работе. А дел предстояло много: надо было чинить изгороди и прочищать канавы. Надо было засыпать воронку.

Раненый спал в кровати Эриха, а Эрих спал рядом с мамой, на месте, освободившемся после папы. Было непривычно лежать в другой комнате, и слышать близкое мамино дыхание, и наблюдать, как сгущается темнота, наступая из углов. Эрих не мог уснуть и стал считать, сколько месяцев осталось до его десятилетия, сколько недель, сколько дней. А вдруг ему уже исполнилось десять? Ведь если мама оказалась неродной, то и день рождения может оказаться фальшивым. Будь ему уже десять, он бы мог вступить в Юнгфольк, где учат заряжать панцерфауст, ослеплять пилотов прожектором, стрелять из зенитки, подрывать танки и перерезать горло. И если он хорошо зарекомендует себя — покажет врожденную способностью, как говорит фрау Ингвер, — то его могут пригласить на встречу с фюрером, который всех германских детей считает своими. Поскольку вы плоть от плоти нашей и кровь от крови нашей, в ваших молодых умах горит та же страсть, что ведет и нас. Говорят, что некоторых детей фюрер приглашает к себе в бункер на недельку-другую, и там кормит их марципаном, и витаминами, и горячим шоколадом. Эрих видел фотографии этих счастливчиков в газетах: как они пожимают фюреру руку и задают вопросы — вопросы, официально утвержденные и отрепетированные, потому что нельзя же спрашивать у фюрера что попало.

Когда мама засыпает, Эрих пробирается в свою комнату и зажигает лампу с птицами для раненого. Они вместе наблюдают, как тени скользят по комнате, круг за кругом, и вдруг мужчина складывает ладони, изображая летящую птицу, которая на мгновение садится Эриху на руку.

— Czesław[23], — говорит он.

Я вижу, как враги хлынули в Германию со всех сторон, заполняя страну через дыры в карте: Кельн, Франкфурт, Дрезден, Гамбург. Я слышу, как мама и тетя Улла шепотом говорят о сданных городах, о взятых городах. Они обрезали друг другу волосы и зашили бабушкины гранаты в подолы и швы своих юбок. Где же секретное оружие, которое спасет всех? Почему никто не ведет нас в просторные убежища в горах, заполненные продовольствием? И что это за черно-белая кошка бегает по саду тети Уллы, не Анка ли это, которая оказалась слишком слабенькой, чтобы выжить? Не она ли греется на солнышке, пьет из луж и гоняется за воробьями? Мы разбудили призраков, и теперь они не уйдут.

Kindertotenlieder [24]