Несбывшийся ребенок

Зиглинда прислушивается — все спокойно. Она разбирает стену и пробирается в соседний подвал. Рассматривает оставленные там детские книги и настольные игры, ведро за занавеской и тикающие часы. Потом ложится на одну из раскладушек и закрывает глаза. Она представляет, что у нее другая семья, другая жизнь. Мама играет на пианино и покупает ей небесно-голубые ленточки для волос. Папа служит в Вартеланде, помогает переселенцам и получает медали за милосердие. Курт — ее младшая сестренка, а Юрген — собака. Юлия жива и готовит Зиглинду стать вожаком, потому что заметила, насколько хорошо та знает песни, правила и историю Германии и насколько преданно любит фюрера. Я лежу рядом с ней на узкой кровати. У меня есть мама и папа, я топаю по заледеневшим лужам, строю замки из песка, помогаю собирать урожай и меняю стеклянные шарики на осколки, а потом обратно. Я хожу на собрания и пою песни. Прыгаю через костер и получаю нож. Так мы вместе и пойдем, она и я, будем проходить сквозь стены и менять имена, пока не найдем выход.

Март 1945. Близ Лейпцига

— Я хочу взять приемного ребенка, — сказала тетя Улла.

— Да, хорошо, — кивнула мама. — Сейчас много сирот.

— Ты поможешь мне написать письмо? Заполнить бланки?

— Конечно. Мальчика или девочку? Можно выбрать.

— Мальчика. Я назову его Герхард.

— Да! — Мама хлопнула в ладоши. — Это то, что надо!

— А как же родная мама? — удивляется Эрих. — Разве она отдаст ребенка?

Тетя Улла потрепала его по голове.

— Они умерли, их родные мамочки. А сиротки попали в детский дом.

Ночью Эрих не мог уснуть. Он закрывал глаза и видел, как кошка Анка бегает по смутно знакомым комнатам и играет упавшими листьями в размытом саду. Мама держит его за запястья и кружит, кружит, но лица ее не разглядеть, потому что солнце слепит глаза. И голоса ее не слышно за гудением пчел: «Я замешу свой хлеб на крови ваших детей. Но кто же тогда я? Я не он». Женщина в коричневом костюме предлагает ему кусок хлеба, берет за руку и уводит. Тени птиц скользят по стенам, по кровати, по его лицу.

Правду ему рассказал Хайнц Куппель, когда они вдвоем убирались на школьном чердаке. Надо было вымести остатки прошлогодних лечебных трав, чтобы подготовить место для нового урожая. Март стоял прохладный, но воздух под крышей прогрелся и звенел от их голосов. Хайнц сказал, что теперь незачем собирать травы, ведь американцы уже пере-шли Рейн, а русские — Одер. И вообще, не понятно, зачем фрау Ингвер заставляет их это делать. Разве только чтобы занять их чем-то. А потом он съел лист наперстянки — не знаю, может, соврал — и сказал, что ему ничего не будет, смерть его не берет. Еще он сказал, что в городских аптеках раздают цианид всем желающим. А потом заявил, что Эрих — совсем не Эрих, и его папа с мамой — не родные.

— Они взяли тебя из детского дома. Пришли, как в магазин, и выбрали. Ты поляк. Это мне брат рассказал.

— Врешь! — кричит Эрих. — Твой брат мертв.

— Я давно об этом знаю. Брат видел, как тебя привезли сюда. Ты уже умел ходить.

— Врешь, — повторяет Эрих, но мы оба знаем, что это правда. — Мама хранит мою колыбель, я видел. Папа сам вырезал на ней желуди.

— Ты всегда был не таким, как все. Правда ведь? Спорим, ты не съешь наперстянку.

— Травы для солдат. Их нельзя есть.

— Да это же просто мусор! Отходы!

— Все равно нельзя.

— Трус! Польская собака!

Когда Эрих передает разговор маме, она заявляет, что Куппели никогда не отличались честностью и даже утаивали часть урожая от Имперского продовольственного комитета, а разницу продавали на черном рынке.

— От него всегда были одни неприятности, от этого мальчишки.

— Он сказал, что в городах раздают цианид.

— Что за чушь! — восклицает мама.

На следующий день, когда приходит бабушка Кренинг, Эрих вдруг замечает за обедом:

— Я помню санаторий, мой дом. Помню, как спал там с другими детьми.

Побледнев, бабушка Кренинг только и может проронить:

— Эмилия?..

И Эрих сразу понимает, что Хайнц Куппель не соврал.

Мама говорит, что это не важно.

— О таком ребенке, как ты, мы всегда и мечтали.

— Но откуда я взялся? Я поляк?

— Ты немец. Любой это подтвердит. Что еще наболтал Хайнц?

— Ничего.

Мать кивает. Это все, что Эриху удалось от нее узнать. Чем больше он спрашивает, тем короче становятся ответы.

— Что я сделал, мама? Почему ты злишься?

— Я не злюсь.

Почему же тогда она перестала укутывать его перед сном и целовать по утрам, почему стала говорить с ним, как с иностранными работниками: «Подмети пол», «Пересчитай яйца», «Выгреби золу». Таким же тоном она отвечала горожанам, которые приезжали к ним, чтобы обменять ковры, золотые кольца и картины на яйца, мясо и смалец: «Это запрещено законом. Надо бы знать такие вещи». Голос ее смягчается, только когда она шепотом молится бронзовой голове.

* * *