Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

Снег в эту зиму валил как никогда. В чистом поле лошадь утопала по брюхо. А в лесу сугробы были и по плечо среднего человека. Несмотря на это, царевич Фёдор отъехал к Ярославлю на глухариную охоту. Зимой, а не в ток, теперь, когда глухари при любой опасности ныряли в снег и были таковы, охота усложнялась вдесятеро. Глухой тетерев, по его величине, малочисленности, осторожности и трудности добывания, беспрекословно может называться первой лесной дичью. Имя глухаря дано ему не потому, что он глух, а потому, что он водится в глухих, уединённых местах.

Со времён Василия Первого, чтобы усложнить забаву, глухаря били только из лука, и за три века это стало истинно русско-национальным.

Въехав в светлый бор, кавалькада притихла, кони и те шли украдкой. Двор царевича разделился на отдельные группы и разъехался. Возле самого наследника престола осталось шесть человек. Снежная шапка съехала с ветки сосны и осыпала проезжающих. Фёдор машинально радостно засмеялся, спугнув белку, которая метнулась вверх по стволу. Пущенная Кондыревым стрела впилась в ствол сзади неё. С соседней поляны раздался радостный возглас. Видно, кто-то уже обзавёлся какой-то добычей. Продвигаясь вперёд, кони вновь шли тихо. Впереди на растопыренной изогнутой сосне, на ветке, чёрный как ворон, сидел огромный глухарь-бородач. Стрела царевича пролетела чуть выше, птица вспорхнула, но следующая стрела князя Василия Ростовского-Приимкова поразила её. Глухарь, кувыркнувшись в воздухе, упал на спину, раскинув крылья. Вторую птицу обнаружили почти сразу, и на этот раз стрела царевича поразила её. Третью птицу одновременно поразили Кондырев и Долгорукий. Правда, пока на неё вышли, пришлось немного помёрзнуть. Фёдор, разъезжая на коне, хоть на время забывал о своих больных ногах. К тому же, не жалуя любимою отцову забаву, соколиную охоту, когда птица мучает птицу, к охоте из лука он относился благосклонно, видя в ней настоящую удаль и молодечество.

Охота продолжалась почти до вечера, после чего царевич отъехал к Ярославлю, где их уже ждал воевода Фёдор Васильевич Бутурлин.

В город въезжали под звон колоколов. Кремля в Ярославле не было. Вернее, оставшийся от удельных князей ярославских кремль был деревянным и давно сгнил. В память о нём ярославцы поставили церковь «Николы Рубленый город». Как только царевич с боярами и двором вошли в дом воеводы, который стоял возле стен Спасского монастыря, окнами на Волгу, колокольный звон прекратился, люд, что высыпал на улицу, в темноте ничего не разобрал, где царевич, а где кто, и недовольно разбрёлся по домам.

Скинув шубу, Фёдор стал подниматься на второй этаж деревянного терема. С мороза, не соблюдая этикета, все валили гурьбой. В этой сутолоке даже степенность Воротынского куда-то делась. Промёрзнув и проголодавшись, люди спешили к столу. Ярославль славился купеческим блюдом — мясом, обжаренным на костях, которое готовилось из молочной телятины, немного приперченной. К нему давался хлебный квас с хворостом. Придумано то блюдо торговыми людьми Гурьевыми.

Фёдор сел поближе к изразцовой печи, расписанной медведями, держащими в лапах топорики. Медведи лежали, стояли, вставали на дыбы, но топорика не отпускали.

Ближе к печи были поставлены и лучшие яства. Посреди стола взгромоздили огромное расписное блюдо с грудинкой, рядом на широком подносе пузырились соком жареные поросята, стояли глиняные мисы с солёными маслятами и мочёными яблоками. Далее шли несколько видов жареной и пареной волжской рыбы.

Как только царевич взял первый кусок жареного на костях мяса, все набросились на еду.

Царевич, как ни странно, сегодня не страдал отсутствием аппетита и старался не отставать от Воротынского. Да и другие ели с не меньшим желанием. Один воевода Бутурлин, насытившийся ранее, ничего не вкушал, рассматривая юного царевича, думая о неожиданностях судьбы.

   — А денёк-то удачный, глухарей набили и душу потешили, — почувствовав сытость, пробасил Куракин.

Запечённых глухарей принесли, когда даже князь Воротынский насытился и вытирал руки об рушник.

   — Тяжёлые времена настають, безродные всё выше и выше лезуть, — неведомо кому заявил Ростовский-Приимков.

   — Энто ты о кома? — спросил Кондарев.

   — Да хотя бы о Матвееве.

   — А говорят, издревле никаких глав Посольского приказа не было, — вздохнул объевшийся Воротынский.

   — Так в их не было надобности. Вспомни, аки Владимир Мономах писал в поучении своём, што отец евонтов, дома сидючи, знал пять языков, от того и честь от других стран имел. Ты ведь у нас, князюшко, Иван Ольгович, а родоначальник твой-то князь Олег Черниговский знавал греческий, хазарский, немецкий. — Царевич повернулся к Приимкову-Ростовскому: — А родоначальник князей Ростовских, князь Константин Мудрый, окромя этих языков знал ещё венгерский и фряжский. Знание же свейского али половецкого и за знание не щитали, по то и в жёны дочерей правителей тех земель брали. А ныне, с тех пор аки под татарами были, многи и по-русски порядком говорить не могут.