Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Да я так, — замялся боярин. — Думал, ты забыл о родстве их, вот и напомнил, усё ж царевичу учителя ищет.

Тем временем Соковнин отправился в Поместный приказ. Дьяку приказа Соковнин сказал негромко, дабы не слышали подьячие:

   — Нужен подьячий, умеющий хорошо и красиво писать, чтобы разумен был в чтении и счёте.

   — Эван тот, што в углу сидит, может, подойдёт.

Соковнин неспешно прошёл в угол к русоволосому молодому подьячему, остановился у него за спиной. Подьячий заволновался, глубоко окунул перо в чернильницу, перегрузил его чернилом и уронил на лист кляксу.

   — Ах ты! — пробормотал виновато, схватил щепотку песку, стал засыпать кляксу.

   — Што ж ты, парень, — с укоризной молвил Соковнин. — Таки славно писал — и вот на тебе ж, ляпнул.

Подьячий вскочил, вытянулся в струнку, виновато загнусавил:

   — Прости, боярин. Взволновалси я, никогда со мной тако не было, хошь у дьяка спроси.

   — Аки тебя звать-то?

   — Никитой, боярин.

   — Чей будешь?

   — Зотов. Никита Зотов, Моисеев сын.

Соковнин заулыбался:

   — Не того ли Моисея, што евреев сорок лет по пустыни водил, а? Так вот, Никита, Моисеев сын, сейчас пойдёшь со мною к государю.

   — За што? Боярин, я ж... — побледнел подьячий.

   — Дурак. Тебе на честь зовут.

   — Ступай, Никита, — разрешил дьяк. — После урок докончишь, коли воротишься.

Последние слова дьяка совсем сбили с толку юношу: уж не на правёж ли ведут? А ну на казнь? И за что? Но, не говоря больше ни слова, он поспешил за Соковниным.

А между тем Соковнин уверенно шёл к красному крыльцу, перед ним расступались дворяне, толкавшиеся там служивые. Никита едва поспевал за ним. Соковнин ввёл его в переднюю, где по лавкам сидели именитые люди, многие в высоких горлатных шапках.

— Постой здеся, — указал Соковнин Никите на угол. — Жди, когда позовут.

Никита весь сжался, даже глядеть по сторонам боялся.

Государь тем временем только вернулся от мачехи-царицы и призвал Симеона Полоцкого. Когда Соковнин доложим о подьячем, Фёдор велел сразу же призвать его. Зотова усадили за стол и заставили писать по-русски и по-латыни, затем считать. После дали несколько грамот и книгу и заставили читать. Более часа мытарили Никиту, который так и не мог понять, зачем он понадобился. Наконец ему, обессилевшему и запуганному, объявили, что отныне он становится учителем государева брата, царевича Петра, и сею ми нуту должен отправляться на половину вдовствующей царицы Натальи Кирилловны. И отныне он в полной её воле.

Лишь в начале июня дума наконец приняла решение усилить гарнизон Чигирина и выделить средства на подновление его укреплений. Трауэрнихт получил восемь тысяч ручных гранат, четыреста пудов пороху, денежные средства и на полгода съестной припас. Однако Трауэрнихт столкнулся с новой напастью: дьяки, не зная, по какому разряду считать чин генерал-майора, не спешили выдавать ему подводы. Дело дошло до государя, которому пришлось не только пожаловать Афанасия стольником, но и приказать выпороть тех дьяков, хотя он был и не скор на наказания.

В Курск он прибыл девятого, в день рождения государя. Воеводы в городе не оказалось, он как раз отъехал поздравить государя с шестнадцатилетием, как требовал патриархальный обычай. Трауэрнихт проследовал далее. По дороге нагнал пять сотен стрельцов, следующих в Чигирин из-под Соловков во главе с Мещериновым, и пять сотен московских стрельцов во главе с Титовым. И те сообщили ему пришедшую от казаков весть, что шестидесятитысячная армия Ибрагим-паши соединилась с татарами крымского хана Селим-Гирея и вот-вот переправится через Днестр.

Оставив стрельцов, Трауэрнихт погнал коней и к вечеру прибыл в Чигирин.

С утра работа закипела. Полным ходом возводились хоть деревянные, но стены, пушки ставились на лафеты и откатывались на самые опасные участки, распределялись позиции для стрелецких приказов.

Трауэрнихт вместе с двумя полковниками-инженерами фон Фростеном и фон Заленом весь день переходили от одних полков к другим и лищь поздно вечером разошлись по домам.

Предчувствуя, что турки подойдут вот-вот, люди работали по пятнадцать часов, а кузницы не прекращали работы даже на ночь.

Андрей Алмазов случайно забрёл на улицу, где стоял дом Матвеева, смотрел на валяющиеся в пыли ворота, как на прощание с надеждами юности. Последнее время он срывался и много пил. Служба стрелецкого сотника его раздражала, он скучал по Приказу тайных дел, по его силе. От безделья ещё более тянуло к бражному. А с перепоя ещё более тянуло на блуд.

Вот и сегодня, вспомнив лик Алёны, Андрей перебрал и пришёл к Овдотье, и та привела его в какой-то дом на берегу Москвы-реки, напоминавший ловушку. Раньше он бы поостерёгся, но сейчас, чувствуя, что он никому не нужен, Андрей шёл смело. Еда на столе его не интересовала. Грубо стащив одежду с Овдотьи, он занялся делом, когда дверь раскрылась, и на пороге появился старец со свечой, которая освещала лишь бороду. Андрей отскочил в сторону и попытался найти во внутреннем кармане кафтана пистоль, но его там не оказалось.

   — Не балуй, — сухо произнёс старец.

Андрей пригляделся и узнал митрополита Иоанна Ростовского.