Несчастливые люди

— Вот и я говорю, зачем? Аркаша, говорю, женщины — они из плоти и крови, они почти, как люди, и живут среди людей. В них не более святого, чем в тюбике краски! Есть у тебя твоя Лидка — люби! Боготвори! Рожай детей, я не знаю, что там ещё полагается? В придачу, тёща и малиновое варенье… в тазике… сентябрьским полднем.

— Июльским, — поправил Николай Дмитриевич.

— Что июльским?

— Малина бывает в конце июля.

— Тебе видней.

— Стало быть, жены Аркадий не любил?

— Трудно полюбить такую, — резонно ответил Полубесок, — рохлю. Лидка на годах совсем размякла. Хотя… она такая баба, как глина. В умелых руках принимает любую форму. Может стать королевой.

Полубесок похлебал пельменей. Часто останавливался, поглядывал на картину, хмурился. Николай Дмитриевич понял, что идёт противостояние художник — картина.

Спросил:

— А лотерейный билет?

— А что лотерейный билет? — Полубесок оторвался от кастрюльки. — Чепуха это. Шутка. Розыгрыш.

— Что значит, розыгрыш? Не понимаю.

— Да нечего и понимать. Аркашка уже порядочно нализался, потребовал вальс, содрал с Пахеля галстук, двинул его по морде… стал уверять, что и вовсе набьёт ему лицо… смех, да и только.

— Кто такой Пахель, — вопросил Николай Дмитриевич.

— Ну, Пахель… — Полубесок несколько раз сжал и разжал кулак на вытянутой руке, словно сдавливая в нём губку или жменю незрелого сыра. — Как тебе объяснить… Индир Пахель — он везде. И всегда. Он нужен для удовольствия и размножения, неизбывен, как вши. Он работает на телевидении. У него стереофонический магнитофон и свежие записи.

Вверху что-то лязгнуло, крепко и массивно, будто проломилась кровля… потом по заиндевевшей шкуре затылка прокатился комок — громкий и колкий… жгучий, словно крапива… Николай Дмитриевич инстинктивно втянул голову в плечи и пригнулся, поглядывая в потолок. Полубесок успокоил, сказал, что опасности нет, что это с антенны оторвался кусок льда и покатился по крыше:

— Металлом крытая, — усмехнулся. — Медь и сталь. Позапрошлый надёжный век.

В полусекундной паузе, художник ещё раз стрельнул зрачками на картину, сказал, что гость его утомил:

— Тебе не пора домой, дядя? Ты назойлив.

— Я уйду, — обещал Николай Дмитриевич. — Только расскажи по билет. Просто расскажи, чтобы я знал. Правду расскажи.

— Ах, ты боже мой! — огорчился Полубесок, опять закудахтал по карманам в поисках курева. — Я ж тебе уже говорил. Это шутка. Аркашка напился, лапал девчонок за талии. Как раз пришел Генка Легкоступов с полиграфкомбината, принёс кипу газет. Аркадий выкрикнул, что всех нас удивит, сказал, что у него лотерейный билет на десять тысяч.

— Допустим.

— Не перебивай— Полубесок погрозил пальцем. — Нервируешь.

Продолжил:

— В "Известиях" напечатали таблицу. Я взял у Аркашки его лотерейку, а самого отправил танцевать.

— Становится интересно.

— Ещё бы! — огрызнулся Полубесок. — Дальше не ухватываешь?

— Нет.

— Тогда поясняю. Лотерейный билет оканчивался на две восьмёрки. У Аркашки, понимаешь? Две восьмёрки! А в газете пропечатали две тройки. Оцени кульбит рока, насмешку судьбы!

— И что?

Полубесок выпил через край остатки бульона из кастрюльки. С тоской осмотрелся по сторонам.

— Вот не люблю я говорить людям грубости, дядя, но ты тупой. Унизительно тупой! Я взял перо и подправил! Чего же проще? Чего же боле, как говорил Пушкин. Из троек смастырил восьмёрки!

Николай Дмитриевич сказал, что такое невозможно.

— Невозможно? — художник усмехнулся. — Да, запросто. Я пять лет в театре афиши рисовал. Без линейки и без опоры нарисую тебе прямую линию — в струну! Без задоринки. Рука тверда, и танки наши быстры.

— А зачем?

— Ты про билет?

— Ага.

— Философские вопросы задаёшь! Во-первых, я пошутить хотел. Обрадовать. Взбодрить публику. Десять тысяч рублей всегда выглядят победоносно, согласись… и даже, если ты проигрался в пух на десять тысяч.

— Сомнительно. А во-вторых?

— Во-вторых?..

Полубесок вытряхнул из пакета горсть мёрзлых ягод — они бойко разбежались по столу. Одну из них художник поймал и приплюснул… из-под пальцев брызнула кровь.

— Когда я был молодым, я видел цель и не замечал препятствий. Двигался напролом.

Николай Дмитриевич согласился, сказал, что все молодые так поступали и поступают.

— Теперь я понимаю, что всякий "пролом" калечит судьбы… верно?… и меня это жмёт. На грудь давит. Вот возьми твой Аркашка… тысячу раз я ему говорил: радуйся! Радуйся, придурок! Радуйся, титька тараканья! Живёшь с Лидухой и радуйся! Чего ты рылом вертишь, словно закормленный поросёнок? Добротная ведь баба, покорная, нежная. Она ведь его любит, как святого, не надышится.

— Лидка?

— Ну, не я же! — огрызнулся художник. — Я подумал, что билет с деньгами он домой принесёт, как отец семейства, и… и что-то сдвинется… лёд меж ними растает.

— А он?

— Он!.. хм… он запал на Афину.

— А что Афина?

— А что Афина?

— Понятия не имею, у тебя спрашиваю.

— Афине он нужен, не более, чем рыбе зонтик, — ответил Полубесок. — Если хочешь, поговори с ней. Она в ТЮЗе работает. Прима. Прима! Не фунт изюму.