Несерьезные дети

Девушка останавливается. Горбун смотрит на нее. Худое лицо. Печальное и чуть настороженное. Большие глаза. В них испуг, потом удивление. Радостное, почти восторженное. Он никто, маленький и жалкий, а рядом — чудо. Так, наверное, Леонардо смотрел на Мону Лизу.

И тогда человек встает. Уступает место. Отходит в сторону.

Да, конечно. В девушке было что-то особенное. Она не из этого мира, не из автобуса. Не из закрывшихся на ночь мокрых кафе-стекляшек, не из магазинных очередей, не из… Только она, скорее всего, этого не знает.

Горбун смотрел на свою Мону Лизу. Завороженно, боялся дышать, оторвать взгляд боялся… Вдруг исчезнет?..

А Зойка видела их обоих. Рядом. Они были похожи. Лишь на миг, но похожи. И мига хватило, чтобы запомнить.

Двери открылись, ввалились шумной оравой ребята, рабочие с вечерней смены. Горбуна оттеснили, закрыли от Зойки…

Вода в ванной делается горячее, Зойка вытягивается во весь рост, жмурится от удовольствия. Родители уже спят, дома темно и тихо. Она вылезет, завернется в мохнатую простыню, осторожно пройдет в свою комнату, бухнется в кровать и заснет, а завтра… И Зойке вдруг показалось, что завтра будет прекрасный день…

И верно. Утром она обезоружила маму.

— Зойка, ты вчера пришла опять поздно. Это безобразие.

— Ну что ты, мама, мамуля, я же тебя люблю, не ругай меня, я буду умницей.

Чмокнула ошарашенную мать и убежала в школу.

Потом умудрилась схватить пятерку по литературе, хотя не учила. На голом энтузиазме вышла и такое завернула! Литераторша растаяла.

Совсем обалдел Димка Синявин, которому она наконец вернула английский детектив. Детектив был выдан Зойке под самое честное слово на два дня пять месяцев назад.

Зойке все удавалось в этот радостный и счастливый день. Вчерашняя встреча наполнила ее какой-то легкой и доброй силой. Одно не получалось: никак не могла дозвониться до Таньки Малышевой, старой знакомой, которая училась в медицинском техникуме. Втемяшилось Зойке поговорить с Малышевой именно сегодня. А телефон не отвечал. Ни на переменах, ни после уроков. «Все равно достану тебя», — упрямо повторяла она и накручивала телефонный диск. Достала Таньку лишь в пятом часу.

— Слушай, такая штука. Не думай, я не рехнулась, но ты ж у нас медик. Скажи, вот если… Как бы это… Если у человека горб — вылечить можно? Да нет, что ерунду порешь, все у меня нормально. Просто интересно. Как? Какая болезнь? Сколиоз, говоришь? А это вылечить можно? Не знаешь? Ну, ты даешь, ну и бестолочь! Небось еле-еле на тройки там тянешь.

Танька рассердилась.

— Сама бестолочь. Мы этого еще не учили, а она орет. Приезжай, если хочешь, раскопаем что-нибудь в учебниках.

И Зойка поехала через весь город к Малышевой.

В учебниках рылись долго. Танька все-таки их открывала редко, не знала, что где.

— Специалист! — ехидничала Зойка. — Приходите к нам лечиться! После такой учебы ты и здорового угробишь. Я твою больницу за километр обходить буду.

Подружка лениво отмахивалась.

— Ага, вот здесь, кажется, то, что надо…

Зойка снова и снова перечитывала несколько страничек из учебника, а Танька, как могла, переводила мудреные медицинские выражения на человеческий язык. Смысл написанного доходил медленно. Но наконец все выяснилось.

Она закрыла книжку, подняла голову и медленно оглядела комнату. Как-то неуютно стало. И вроде даже холодно.

— Зойк, ты чего? Чего расстроилась-то? Ну и что из того, что вылечить нельзя, живут же люди и так. Это что, с родственником твоим случилось? С приятелем? Ну, Зойк, не молчи, не сиди так. Обойдется.

— Да, — сказала Зойка. — Обойдется. Отстань.

В метро на обратном пути подумала: «Опять поздно домой приеду. Снова мама сердиться станет». Хотя нет, наверное, не станет. Только для виду сдвинет брови и обычным ровным голосом произнесет: «Ужин на плите. Уроки не забыла сделать?» Зойка уже давно поняла, что мама сердится на нее как-то не по-настоящему, по привычке. Оторвется на минутку от телевизора или от телефонного разговора с приятельницей, посмотрит укоризненно, скажет что-нибудь. И опять за свое.

Папа тоже… Вечером с трудом отходил от работы в тресте, все больше молчал и замечаний Зойке не делал. Лишь изредка, будто вспомнив о ней, преувеличенно бодро подмигивал:

— Ну, как жизнь, шустрик? Не тужи, какие твои годы.

Хоть бы раз накричали, отругали, что ли, может, даже наказали.

Голова была какая-то пустая, словно и нет вовсе. Незаметно рассеялись маленькие радости прошедшего дня. Как вода из треснувшей чашки, утекла куда-то сегодняшняя легкая и добрая Зойкина сила. Хотелось ехать долго-долго в этом синем вагоне, проноситься мимо сверкающих станций, еще и еще набирать скорость и нигде не останавливаться. Не смотреть по сторонам, не отвечать на вопросы, не говорить, не слушать, не делать ничего. Пусть будет как есть.

Не могут люди вылечить эту болезнь! О чем же говорить… Лучше как в детстве: лечь на воду — и пусть несет речка вдоль желтых обрывов, поникших деревьев и темных, с воронками, омутов. Пусть несет.