Несколько месяцев — целая жизнь

В ответ на это пришлось встать и показать, что надо отвернуть кран с синей ручкой, и сказать, что, вообще-то говоря, надо отвертывать с красной, но слесарь при установке ошибся, и так и осталось.

— Ты не спрашиваешь про друзей, Петрусь? Уже забыл?

— Нет, я не забыл.

— Так почему не спрашиваешь?

Он написал Эле три письма, одно очень большое, он сам опустил его в ящик у почты, но не дождался ни слова в ответ. Считая письмо, посланное из лагеря, их было четыре. Четыре раз он мучительно грыз шариковую ручку, переписывая начисто, обдумывал, что и как написать, чтобы она поняла, и вместе с тем, чтобы письмо мог прочитать каждый из Лесняков, Славек, Мариан или даже родители Лесневские.

— Элюня очень повзрослела, стала такая серьезная. Ясь дважды в неделю ходит уже на практику. (Ясь — это старшой Лесняк). Славек хочет пускать голубей на соревнованиях, только не знает, где надо записаться, чтобы допустили до этих соревнований. Просил у тебя узнать, Петрусь, может, ты знаешь?

Важно ли то, что происходит в поселке, что делают Эля, ее братья, Славек или Мариан? Нет, дедушка не может так поступить, не может, и все тут! Петрек ему сейчас все объяснит, пусть только уйдет пани Михалина, он объяснит, а дедушка поймет. Насупит седые брови, спрячет улыбку в морщинах и скажет, что Петрек прав.

— До свидания, пан Юзеф. Пора мне, уже четвертый час, того и гляди, Генек с работы придет, а я для него незваный гость. Доброго вам здоровья!

Дедушка встает, оправляет пиджак и склоняется к руке пани Михалины.

— Спасибо за вашу доброту, пани Михалина. И пусть люди вам добром за добро отплатят.

— Что вы, пан Юзеф! Какая там доброта, по пути мне было, я и зашла.

Муцек встал у дверей, машет хвостом, он явно ждет, что дедушка возьмет его и они вместе с пани Михалиной вернутся к себе домой. Но вдруг он по голосам, по жестам, по каким-то ему одному известным признакам сообразил, что дедушка никуда не пойдет, и поплелся под стул с низко опущенной головой и волочащимся по полу хвостом.

— Внучек, проводи-ка пани Михалину до остановки. А то я пока доковыляю, вечер наступит.

Понемногу смеркается, на маленьком деревце дрожит последний лист, непропорционально большой, другие уже опали, преждевременно пожелтели и опали, а кто знает, почему?

— Что это ты, Петрусь, не в своей тарелке?

— Зачем дедушка продает? — почти кричит Петрек, так кричит, что пани Михалина даже останавливается.

— А ты не знал? Дедушка у вас уже давно живет.

— Не знал.

— Теперь знаешь.

— Но зачем?

— Во-первых, он один уже не справится. А во-вторых… — пани Михалина явно заколебалась и оборвала на полуслове.

— Что во-вторых?

— Ты уже большой, я могу тебе сказать. Если бы я пошла за пана Юзефа, то вдвоем мы бы еще потянули эту лямку, но я не пошла.

— Почему?

— Объясняй не объясняй, ты все равно этого не поймешь. Трудно начинать новую жизнь в наши годы, а тем более когда другие против. Ой как трудно.

— Какие другие?

— Слишком ты любопытный, Петрусь.

Это было не очень понятно, впрочем, это и не могло быть понятно, но Петрек, не умея ничего объяснить, все же знает, что случившееся обидно, больно и несправедливо, и оно тем более странно и непонятно, что произошло по общему согласию и даже по желанию дедушки, а если и не по желанию, то, во всяком случае, без противодействия с его стороны.

— А вы скажите дедушке, чтобы он не соглашался.

Пани Михалина опять остановилась.

— Ой, ребенок, ребенок. Как я могу ему сказать? Уж скорее ты бы мог…

— Что я бы мог? — не переводя дыхания, спрашивает Петрек.

— Может, стоит поговорить с твоим отцом? Чтобы не продавать всего, а хотя бы часть оставить, пусть себе будет, чтобы пан Юзеф мог вернуться в случае чего. А впрочем, — сердито говорит пани Михалина, — это ни к чему, не будет никакого случая, я пана Юзефа знаю, упрямый он, раз решил, значит, все.

— А почему он так решил?

— Об этом ты его спроси.

Пани Михалина со своей сумкой скрывается в автобусе, а Петрек медленно плетется обратно домой.

— Эй, Петрек, пойдем в кино? «Три мушкетера», потрясающий фильм, я тебе говорю!

Петрек не хочет никуда идти, он, кажется, даже не расслышал того, что ему было сказано.

Вместо того чтобы поехать на лифте, он поднимается по лестнице, останавливается на площадках, смотрит в окно. Все известно на память: одинаковые, серые, массивные корпуса домов, за ними улица, за улицей такие же корпуса, а за теми корпусами в осенней мгле расплываются заводские трубы.

Дедушка, все еще одетый в черный костюм, сидит на том же месте, на котором сидел во время визита пани Михалины.

На столе стоит нетронутая шарлотка и стакан с недопитым чаем.

— Дедушка…

— Да?

— Я прошу тебя не соглашаться. Если ты не согласишься, то папа не продаст.

Просьба Петрека — это скорее крик, чем просьба, хотя Петрек совсем не хотел кричать. Из-под дедушкиного стула высовывается лисья мордочка Муцека.

— Так мне советуешь, внучек?

— Да.

— Ну, раз уж мы заговорили об этом, давай рассудим. Правду говоря, мне одному зимой не справиться, сил не хватает, людям голову морочить стыдно, а во многом я бы от них зависел, если бы опять зимовал в своем доме.

— Пани Михалина…