Несколько минут после. Книга встреч

Пальмбах умер, простудившись на рыбалке. Он лежал в номере гостиницы. Рядом с кроватью, на столе, была открыта чья-то рукопись. Когда Александру Адольфовичу становилось лучше, он брал карандаш и начинал править – думал о судьбе чужой работы, не хотел подвести товарища.

Здесь, собственно, намечена вся его жизнь.

Долгие годы Пальмбах был неприкаянным странником: в юности ночевал на вокзалах; уже став профессором, одним из создателей тувинской письменности, жил в маленьких комнатушках. В гостинице он чувствовал себя как дома, а дома как в гостинице: всегда готов был сорваться с места.

Его редкая участливость не была нарочитой, однако сразу бросалась в глаза. Размышляя об этом, Степан Щипачев писал: «Я много на своем долгом веку знавал хороших людей. Но такие, каким был Александр Адольфович, мне все же встречались не часто. Он был до застенчивости скромен, но щедр на доброту».

Ну а природа? Рыбалки, долгие прогулки – это были его немногие и редкие радости.

В Туве я часто слышал ими Александра Адольфовича. Слышал от писателей и пастухов в Бай-Тайгинском районе, библиотекарей, ученых, артистов. Многие добавляли слово «башкы» – учитель. С трудом я разыскал сборник «Александр Пальмбах – писатель и человек»: в библиотеке книга все время была на руках, знакомые успели раздарить приезжим… Книга оказалась совсем тоненькой, прочитал ее за несколько часов. Но потом открывал вновь и вновь.

Впрочем, потом я сам стал записывать рассказы о Пальмбахе. Это выходило естественно: люди говорили о себе, но нередко вспоминали о нем. В научно-исследовательском институте языка, литературы и истории Тувы я нашел две необычные стенгазеты: одна была выпущена к сорокалетию, другая – к пятидесятилетию тувинской письменности. Авторы всех статей, разумеется, писали об Александре Адольфовиче.

Передо мной открывалась большая, насыщенная, в чем-то странная жизнь.

Самое странное: человек, не помышляя о том, сыграл значительную роль в судьбе чужого народа. История знает подобные случаи, но каждый раз задаешься вопросами: почему, как? Видишь исторические предпосылки, однако ищешь причину в глубине человеческого характера.

Его родословная оказалась причудливой. Дед по отцу был обрусевшим немцем, бабушка полькой, мать русской. А вырос Пальмбах на Витебщине, в детстве играл с белорусскими ребятишками. И тогда же, в детстве, он увидел европейские жемчужины – Италию, Францию, Германию. Но больше всех других мест на земле Пальмбах в конце концов полюбил Туву.

Один из лучших знатоков культуры, обычаев и языка своего народа Степан Сарыг-оол утверждал: он говорил по-тувински лучше, чем многие тувинцы. Сарыг-оол рассказывал об этом не раз, в том числе и мне. Писателю Михаилу Скуратову он так доказывал «феномен Пальмбаха»: «Не шутки ради говорю. Он, благодаря своей образованности и языковедческим знаниям, вносит в тувинский язык новые краски, оттенки, смысловые сдвиги».

Удивительным кажется и другое. Пальмбах, которого многие в Туве и сейчас считают современником, был учителем едва ли не всех основоположников национальной литературы.

Нет, эту жизнь не измеришь расхожими мерками. Пальмбах, к примеру, походил и не походил на тех отшельников, чудаков, которые проповедуют аскетизм. Он поражал всех полным игнорированием бытовых удобств и материальных благ. Но важно уточнить: Пальмбах не отрицал быт. Просто о нем не думал. Он привык к этому в юности – на фронтах первой мировой войны, где был командиром артиллерийского взвода, потом в Красной Армии.

Он равно учился у жизни и книг. Благополучие большой семьи отца, провинциального доктора, рухнуло внезапно. Однажды сгорел дом: погибли лекарства, инструменты, амбулатория, где доктор бесплатно лечил крестьян. Отец тяжело заболел, до смерти был неподвижен; вскоре после него скончалась мать; один брат погиб, другие разбрелись по стране. Александр жил впроголодь, ему нечего было порой надеть, но он продолжал заниматься. В 1918 году, когда кто-то ради строительства новой культуры наивно и безжалостно крушил старую, Пальмбах сдавал экстерном экзамены в Витебском отделении Московского археологического института.

Он работал счетоводом, учителем в маленьком белорусском местечке, боролся с неграмотностью, ставил для крестьян музыкальные спектакли, был директором московской школы, участвовал в создании первых детских журналов, писал заметки в газеты, входил во Всероссийский Союз поэтов… Не правда ли, внешне жизнь Пальмбаха походила на бурную жизнь всего его поколения. Но повторю: сам Александр Адольфович не походил ни на кого.

Влюбиться в чужой народ и чужую страну – вовсе не значит забыть другие народы и страны; скорее, наоборот – это значит точнее увидеть свою любовь в историческом контексте. В череде рождений и гибели цивилизаций, вымирания и возрождения языков, культур, дорог. Увлекшись Тувой, Пальмбах увлекся не экзотикой. Он высмеивал очеркистов, строящих свои книги на так называемых парадоксах Востока. Полюбив Туву, он увидел и полюбил ее будущее.