Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

- Здесь хорошо, - негромко сказала она.

Облака, отягощенные снегом, шли низко, над крышами: серый круг железной, зимней луны повисал над землей и вновь исчезал за облаками, и тогда они казались матово-белыми, светящимися изнутри. Тени бежали по крышам, стенам и окнам домиков - стекла то вспыхивали, то угасали, мостовая вдруг темнела и точно покрывалась золой.

- Вот здесь осталась старая Москва, - сказала Екатерина Георгиевна, не глядя на своего спутника. - Все эти Приарбатские, Ржевские, Кокоринские, Молчановки, Серебряный - путаница, тишина, домики в четыре окна... Я шла вечером с одним сослуживцем-старичком, и он все вздыхал: вот здесь церковь была, где я венчался, а сейчас тут трамвайные рельсы, а вот здесь, на площади, где провода, были окна моего лучшего друга, а сейчас там воздух.

- Вот уж! - сказал Ефремов, и собственный голос показался ему незнакомым. - Вот уж! А я иначе думаю: там моя бабка умирала на тряпье, а сейчас этот дом снесли и школу поставили; тут, в подвале, гвоздильный завод, где мой отец работал по двенадцать часов в сутки, а сейчас на этом месте скверик, где девушки с летчиками гуляют. Ну и очень хорошо! Какой-то странный был Васильев сегодня! Он не понравился, наверное?

Он говорил громко, как будто ничего не произошло. Когда они подошли к дверям ее дома, он спросил:

- Я зайду посидеть?

- Не поздно ли?

- Нет, не поздно, совсем нет.

- Мне тоже не хочется отпускать вас: вдруг уже не увижу. - Она открыла дверь своим ключом и шепотом сказала: - Соседи уже спят.

Они взялись за руки и прошли на цыпочках по полутемному коридору. На стене висел велосипед, поблескивая никелированными частями.

"Скоро лето", - подумал Ефремов.

В комнате стояли две кровати, обе одинаково застеленные белыми покрывалами; над одной висела маленькая полка с книгами. На столе лежали газеты, папки дел и раскрытый портфель.

- Это кровать дочки, она сейчас гостит у моей сестры, - объяснила Екатерина Георгиевна.

- Как ее зовут?

- Лена. Она еще ходит в детский сад. - Она подошла к нему и, глядя прямо в глаза, сказала: - Слушай, что это такое? Почему это, ты не знаешь?

Он смотрел на нее и чувствовал, как неловкость вдруг исчезла. Он был счастлив хорошим, веселым счастьем здорового человека и при ярком белом свете электричества сказал ей просто, без труда, как самому себе:

- Я тебя люблю, понимаешь? И дочку твою любить буду, и у нас с тобой будут дети. Ты не должна думать, что это так, шуточки. Это, может быть, навсегда.

- Милый ты мой! Ты мой милый... - медленно проговорила она.

Утром Екатерина Георгиевна прошлась босиком по комнате, постояла над пустой детской кроватью и жалобно проговорила:

- Леночка, твоя мама - дура и сошла с ума. - Потом посмотрела на себя в зеркало, нахмурилась, рассмеялась и, откинув со лба волосы, участливо спросила: - Что же это ты, Катя, влюбилась? - И начала плакать. - Я не понимаю, - говорила она, - как можно ждать двенадцать часов; и как хорошо, что женщины работают! Что бы я делала дома весь этот день?

Но ей не пришлось ждать двенадцати часов. В половине первого к ней на службу приехал Ефремов. Увидев его, она обрадовалась и смутилась, громко сказала:

- Какими судьбами?

- Паспорт с тобой? - спросил он.

- Да. Но зачем это?

- Едем сейчас в загс.

Она расхохоталась так громко, что сидевший за соседним столом усатый человек в зеленой гимнастерке перестал писать и тоже рассмеялся.

- Тебя не отпустят? - спросил Ефремов.

- Да, конечно, неловко как-то; и спешка зачем такая?

- Вот этот начальник, что ли, твой? - тихо спросил Ефремов.

- Заведующий отделом. Я его замещаю.

Ефремов подошел к человеку в гимнастерке и быстро сказал:

- Вы позволите товарищу отлучиться на сорок минут? Я уезжаю сегодня вечером в далекую командировку, у нас есть срочное и важное дело. Ну вот, отлично! - сказал он, хоть заведующий не успел еще ответить.

- Какая командировка? Это ты нарочно? - спросила она спускаясь по лестнице.

- Нет, я в семь часов уезжаю.

- Куда? Отчего? Надолго? Почему так внезапно? - спрашивала она, остановившись.

- Вызывают в Донбасс, очень срочно.

- А отложить?

- Отложить?

Он так удивленно переспросил ее, что она поняла - такая мысль даже не приходила ему в голову.

Они сели в автомобиль, и ее вдруг рассердило выражение радости на лице Ефремова.

"Вот сейчас скажу, что ни в какие загсы я не поеду, - подумала она. Дико ведь после всего уехать в тот же день. Это мужской эгоизм. Право же! Как можно? Ведь нужно считаться со мной. И какая-то самоуверенность, а я сразу всему подчиняюсь, как девчонка. Осчастливил. Вот сейчас скажу: либо пусть откажется от поездки, либо никаких расписываний не буду делать".

- Послушай, - сказала она и посмотрела на него.

- Что?

- Нет, это я просто так. Как же я останусь одна?

И она погладила его по рукаву пальто.

- Хочешь, вместе поедем?

- Как можно? А работа?

Она замолчала. Ей снова хотелось рассердиться, но она не могла и начала ругать себя:

"Вот все мысли и планы о независимости, спокойной одинокой жизни разлетелись. А кто по ночам плакал, когда Ленка спала? Вообще, тут нельзя думать. О, господи, какая я гусыня!"