Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

- А я уже отвык от всего этого, - вздохнул режиссер. - Сознаюсь: в последний раз выезжал из Москвы шесть лет тому назад.

- Ого! А я вот езжу много, - сказал писатель и, потерев руки, добавил: - Слушайте, в вагоне-то прохладно, надо будет попросить у проводника два одеяла.

Ефремов взобрался на верхний диван.

"Сколько интересного народа на свете! - думал он, глядя на красивый профиль режиссера. И парень, видно, неглупый, и наружность у него настоящая. Могла б Катя влюбиться в такого? Квартиру нужно, заводской дом, кажется, к осени достроят. Мебель нужно, трельяжи. Печально с Васильевым расставаться. Шутка сказать - Васильев! Или уговорить его переехать вместе с нами? Да, наверное, могла б влюбиться в режиссера. Интересно, что Васильев ответит на письмо? Вот ахнет! И почему отказываться от ленинградской аппаратуры? Эта колонка дает почти теоретический выход".

Вдруг он подумал, что целую неделю не увидит Екатерины Георгиевны, захотел вспомнить ее лицо, голос - и не мог.

- Ох ты! - громко, почти испуганно сказал он и приложил руку к холодному стеклу, потом к груди.

Чувство тоски охватило его, ему мучительно захотелось вернуться. Ведь отъехали не больше пятидесяти километров - может быть, соскочить на ходу? За ночь он бы мог дойти до Москвы.

Он привстал, - проводник стелил нижние постели, попутчики курили в коридоре.

Только сейчас он по-настоящему понял, что произошло. Видеть ее, видеть, говорить с нею. Он задохнулся, точно ему нечем было дышать...

Ночью он беспокойно спал, часто просыпался и глядел через стекло, залепленное мокрым снегом. Его огорчало, что поезд все шел и шел, удалялся от Москвы, шел быстро; внизу тревожно позванивали пустые бутылки.

Утром он проснулся и отдернул занавеску. Поезд стоял. Он увидел молодую, зеленую траву, украинские хаты с мраморно-белыми стенами, освещенными солнцем; босые дети бегали вдоль поезда, поднимая к окнам кувшины с молоком, покрытым толстой шоколадной коркой. Он взглянул вверх и зажмурился, - солнце весны сияло на всем огромном просторе светлого неба.

Он широко осклабился, точно заглатывая весну, тепло, свет, подтянулся к стеклу, уперся в него лбом: оно было теплым. Окна верхнего этажа станционного здания были открыты настежь: молодая женщина, склонив голову, расчесывала волосы и поглядывала на пассажиров из темной, казавшейся прохладной комнаты.

Вскоре поезд тронулся. Попутчики внизу восхищались весной и теплом; режиссер то и дело, волнуясь, говорил:

- Тракторы! тракторы! Глядите: тракторы! А вот керосиновые цистерны... грузовик... Ради бога, посмотрите: какие-то башни, а там провода уходят в поле... Что происходит в этой изумительной стране! - вкрадчиво, точно убеждая кого-то, говорил он. - Это, знаете... - Он закрыл глаза и пошевелил пальцами: - Это миллиарды, триллионы пудов тяжелой, страшной земли поднялись в воздух и сделали огромный прыжок, вместе с людьми, домами, садами прянули на пять веков вперед...

- А доезжачего и лисицы там не видно? - насмешливо глядя на писателя, спросил Ефремов.

А поезд все шел, по весенним полям, под весенним солнцем.

Ефремов раскрыл портфель и начал читать бумаги - полугодовой отчет донбассовского завода. Некоторые цифры восхищали его, другие вызывали недоумение. Со стороны могло показаться, что он читает письмо, полное неожиданных, веселых и неприятных новостей, а не отчет, на три четверти состоящий из цифр.

Вдруг над головой его раздался треск, теплые капли брызнули ему в лицо, залили бумагу.

Внизу захохотали. Мортирыч крикнул:

- Скорей, скорей, спасайтесь!

Оказывается, что из лежавшей на сетке бутылки выскочила пробка: оранжевое пиво, блестя на солнце, текло на пол, и рыжая пена, треща, лезла из зеленого бутылочного горлышка.

- Весна, пиво бродит, - сказал Ефремов, вытирая лицо и с удовольствием вдыхая хмельной запах.

- "Когда цветет виноград, играет старое вино", - есть такой роман у Шпильгагена, - сказал писатель.

- "Le vin est tire, il faut le boire" 1, - есть такая французская поговорка, - сказал режиссер.

1 Вино откупорено - его надо пить.

Мортирыч снял сверху полупустую бутылку.

- Давайте мы его, бунтовщика, без стакана, - и приложился к бутылке.

Ефремову захотелось, чтобы Екатерина Георгиевна сидела здесь рядом, щурясь от солнца, глядя в окно, слушая шутки режиссера, и он снова, как вечером, почувствовал тоску по ней.

Основа... Змиев... Балаклея... Святогорск. К пяти часам они подъехали к Красному Лиману.

- Ну, вот он, Донбасс! - сказал писатель. - Кончилось царство травы и деревьев. Здесь начинается страна дыма, угля, стали.

- Ну, какой же это Донбасс?! - сказал Ефремов. - Бассейн с Краматорской, а здесь еще Славянск, курорт.

Но и в Донбассе продолжалась весна.