Несколько слов о лингвистической теории 30-х: фантазии и прозрения

5) Однако, несомненно, интересной и стимулирующей кажется идея диффузных по семантике первичных элементов (от междометий — к частицам — к союзам и далее), простых по фонетике, с опорой на некий консонант (Stammlaut), далее практически не изменяющихся. Их семантическое ядро — указательность — вопросительность — неопределенность. Идея сохранения (сохранности) первичных простых по фонетике коммуникативных компонентов партикульного типа кажется «объясняющей» гораздо больший круг явлений, чем принятая традиция считать частицы типа *е‑, *а‑, *і‑ и др. некими «застывшими» падежными формами указательных местоимений. В таком случае вырисовывается своеобразный язык прошлого с богатой и уже успевшей частично «застыть» системой местоимений, но — без какого-либо партикульного фонда. Кроме того, работа по описанию частиц одного только славянского фонда [Николаева 1985] неизбежно привела к выявлению вполне перечислимого набора C /V/ конструкций (термин Stammlaut представляется более удачным), основную семантику каждого такого сочетания оказывается возможным определить, и она действительно соотносима с полем определенности—неопределенности—вопросительности—разделительности. В. Хаверс, как указывалось, считал первословом вопрос wo‑?. Некоторую близость к таким идеям мы видим и в последней книге Н. Ю. Шведовой [Шведова 1999], где именно местоимения предстают в качестве первичных «окон» в мир.

6) Важным оказался и антропоцентрический принцип обоих направлений, позволяющий расчленить парадигматические изменения в зависимости от дискурсивной значимости и отношения к говорящему — слушающему. Сходные идеи стали появляться в американской лингвистике в конце 70‑х (T. Givón, T. Markey, S. Steele, S. Tompson, S. Li, A. Timberlake и др.), когда было высказано мнение о том, что парадигма формируется в разное время и время этих изменений определяется прежде всего дискурсивной значимостью для говорящего. Идеи Т. Гивона о «прагматическом коде», универсальном, с последующими трансформациями уже в «синтаксический код», как кажется, полностью повторяют мысли В. И. Абаева о языке как «идеологии» и языке как «технике» (см.: [Абаев 1936]).

7) Интересна и идея никак не пытаться прямо соотносить реконструируемый язык и языки более поздние, ибо каждая языковая система, как предполагается, должна быть адекватна ментальному уровню говорящего на нем народа. С этим хочется согласиться, ибо, например, при реконструкции «фонологического строя» праязыка X, очевидно, нужно сначала решить вопрос о том, а были ли у данного языка-состояния ясно валоризованные фонемы или только звуки диффузного асемантического толка? А было ли у него ударение? и проч., и проч. Однако подобные идеи противоречат часто провозглашаемому понятию «униформитарности», разделяемому такими знаменитыми лингвистами, как Э. Бенвенист и др., согласно которому «ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться „первоначальными“. Изучение наиболее древних засвидетельствованных языков показывает, что они в такой же мере совершенны и не менее сложны, чем языки современные» [Бенвенист 1974: 35]. Ср. также посвященные этому работы Р. Лэсса (см., например: [Lass 1987]).

Итак, мы видим три образа языка древности: 1) он такой же по сложности, как и языки сегодняшнего дня, 2) это как бы обнаженный скелет древа языка сегодняшнего, на котором потом расцветут кое-где зеленые побеги, 3) это туманное неясное облако с неопределенными неотчетливыми сгущениями, о котором мы, в сущности, ничего не знаем. Так понимали первичный язык наши авторы, и этот странный образ, пожалуй, ближе всего к современным картинам возникновения нашей Планеты.

8) Идеи однонаправленности языкового эволюционного процесса высказывались в языкознании XX века многократно. Наиболее известна позиция Э. Сэпира — его так называемый drift: «…язык изменяется не только постепенно, но и последовательно, он движется бессознательно от одного типа к другому и сходная направленность движения наблюдается в отдаленнейших уголках земного шара. Из этого следует, что неродственные языки сплошь да рядом приходят к схожим в общем морфологическим системам» [Сэпир 1934: 95]. Странным образом идеи однонаправленности принимаются практически всеми на более дробном уровне — так называемые диахронические универсалии, число которых все увеличивается, однако глобальная идея все время остается как бы незамечаемой.

9) Точно так же время от времени возникает идея телеологической направленности языкового процесса, связанной логически с его однонаправленностью. Телеологические идеи объявляются мистическими (см., в частности, критику «девелопменталистов» в [Aitchison 1981; Lightfoot 1981; Lightfoot 1984] и др.). В то же время можно вспомнить слова Р. Якобсона: «Цель, эта золушка идеологии недавнего прошлого, постепенно и повсеместно реабилитируется» [Jakobson 1962].

Итак, можно сказать, что действительно всякое новое бывает хорошо забытым старым.

Литература