Несколько слов о лингвистической теории 30-х: фантазии и прозрения

С самого начала было ясно, что яфетический субстрат не может расширяться бесконечно. И тогда теория стадиальности была распространена и на генетический статус языков: как уже говорилось выше, переходя от одной стадии к другой, языки могли менять свою принадлежность. Постепенно индоевропейский язык сам становился как бы промежуточным этапом. Эту логическую ловушку «нового учения» в 1949 г. трезво оценил сам И. И. Мещанинов. «Яфетиды с их яфетическими языками оказались повсеместным субстратом в его уже более ярко выраженном изначальном положении» [Мещанинов 1949: 29]. Таким образом, отрицая праязык, Марр к 1922 г. в этот статус неизбежно возвел свой яфетический слой. (Предвосхищая ностратику сегодняшнего дня, в 1910 г. Марр объединил языки семитские, хамитские и кавказские и назвал их ноетическими.) Потом яфетическим объявлялось уже все: «Единство глоттогонического процесса получило праязыковое содержание» [там же: 30]. «Остроумным» выходом из положения явилось различение систем и стадий. «Наиболее ясное различие существа систем и стадий будет, при таких условиях, заключаться в том, что стадии представляют собой ступени в историческом ходе развития единого языкового процесса и потому прослеживаются на всем языковом материале, тогда как под системою понимается определенная языковая группировка со специфическими характеризующими ее признаками» [Мещанинов 1934: 10]. Так, например, кельтские языки объявляются переходной ступенью стадиального развития между древнейшими языками Европы и языками индоевропейской системы. Они, оказывается, находятся на той же ступени, что и языки Кавказа [там же: 13].

В более поздних работах часть марристов стремится как бы «вработать» компаративистику в их собственную теорию, считая, что «индоевропейская школа лишь дополняет» новое учение о языке [Мещанинов 1934: 5]. Критика индоевропеистов сводится к тому, что они восстанавливают достаточно поздний период общеязыковой эволюции («Начало же языка не идет глубже древнейшего обнаруженного письменного источника или, в крайнем случае, искусственно восстанавливаемого праязыка, уже носящего в себе все характеризующие основы последующего эволюционного развития речи узко взятой группировки» [там же: 5]. Некоторые упреки, обращенные к индоевропеистам, — это и упреки в том, что реконструируемое состояние объявляется ими стабильным, в то время как оно было и остается непрерывно изменчивым [там же].

Поводом для упрека была и установка индоевропеистов только на явления одной языковой семьи. «Беда индоевропеистики не в том, что она плохо справилась со своим материалом — она справилась с ним прекрасно. Беда ее в том, что законы и положения, установленные на одной семье языков, представляющей не более как крошечный отрезок глоттогонии, она склонна возвести в вечные и незыблемые законы человеческой речи» [Абаев 1995: 1962].

II

Подводя некоторые итоги, можно сказать и о «веяниях» времени, и о «фантазиях», и о «прозрениях», т. е. об идеях, возникших и утверждающихся практически пятьдесят лет спустя.

1) Прежде всего, идеологическая печать лежит на обоих направлениях. Как уже говорилось, теория «стадий» у марристов с вершиной — номинативным строем — необыкновенно напоминала исторический материализм со сменой «формаций», где коммунизм декларировался как конечная и непреходящая цель единонаправленного процесса.

Единонаправленность процесса эволюции также легко соотносилась с идеями интернационализма и устремленности на «мировую революцию» 20—30‑х годов. Не случайно марризм был разгромлен именно после войны, когда СССР начал объединять вокруг себя прилегающие «родственные славянские» страны.

У телеологов несколько удивляющее внимание к языку только народа, на базе речи которого строятся выводы о его склонности к негативности, к брани, к отсутствию логического мышления и неумению видеть что-либо, кроме сиюминутности, тоже наводит на мысль о «скрытом» отрицательном отношении старых интеллигентов к Германии 30‑х (но, возможно, я ошибаюсь).

2) Знаменитые четыре элемента до сих пор остаются «пресловутыми» и никак не объясняющими. Нам не удалось выяснить, хотя бы как они появились в этом своем облике.

3) Гибкая теория превращения «яфетического компонента» из чисто кавказского субстратного феномена в «третий этнический» элемент Европы и Средиземноморья, а затем в нечто универсальное, на базе которого возникали ответвления вроде индоевропейских языков, которые еще и были переходной зоной, и теперь кажется чисто фантастической, поиском некоего лингвистического perpetuum mobile, хотя за этим и просвечивает явно не декларируемая теория моногенеза.

4) Недалеким от этого теоретически кажется и материал телеологов, никогда не обращавшихся к фактам литературных языков. Их интересовали истоки народной речи, естественно близкие к архаике и, тем самым, к единству языковой истории.