Нескучная классика. Еще не всё

Б. Э. Но появилось новое поколение журналистов. Им нужно было утвердить себя, как-то выделиться. Каким образом? Наброситься и кусать Эйфмана. Как будто кто-то кинул клич, что, кусая Эйфмана, вы, так сказать, будете замечены. Это был довольно долгий и мучительный период для всех – и для меня, и для моих артистов. Я был обескуражен, не мог понять, отчего еще вчера наше творчество воспринималось с пиететом и восторгом, а сегодня уничтожается. Не просто критикуется, а уничтожается, как не имеющее права считаться искусством. Это было несправедливо, поэтому трудно. Ну а с другой стороны, это стало стимулом продолжать борьбу за создание совершенного искусства. Думаю, мой спектакль “Роден” – это как раз итог той борьбы, и, уверен, искусство все-таки победило.

С. С. До “Родена” мы еще дойдем, а пока вопрос об одном из моих любимых балетов. Как рождался балет “Чайковский”, из чего он появился?

Б. Э. Рождение спектакля всегда зависит от его героя. Для начала читается всё, что с ним связано. Если говорить конкретно о Чайковском, то у меня не было желания просто проиллюстрировать биографию Чайковского, погрузиться в тайны его сексуальной жизни. Мне было интересно понять, почему великий композитор, человек, увенчанный славой, писал такую трагическую музыку. Это мой Чайковский, мое понимание, видение Чайковского и моя любовь к нему. И эта любовь видна в спектакле.

С. С. Чайковский – это композитор, наиболее близкий вам по духу и по настроению?

Б. Э. Конечно! Я создал уже шесть балетов на музыку Чайковского. Пока не дошел до его классических балетных партитур, но очень много симфонической музыки было использовано. Эмоции, которые он выразил через музыку в конце XIX века, стали особенно актуальными сегодня. Наш мир как будто ушел в виртуальное пространство, лишив людей живых чувств и переживаний, а музыка Чайковского как раз несет в себе вечные ценности эмоциональной жизни человека. И она очень драматична, очень сценична, театральна, поэтому Чайковский – мой любимый композитор. Хотя есть еще много замечательных композиторов, с музыкой которых мне бы хотелось работать.

С. С. На любую ли музыку можно поставить танец? Или есть такая, которую нужно только слушать, но не воплощать в движении?

Б. Э. Мне кажется, объективно такой музыки, которую нельзя было бы соединить с движением человеческого тела, нет. Но всегда ли это необходимо? Каждый хореограф решает этот вопрос по-своему.

С. С. А может ли искусство хореографии существовать вне музыкального искусства?

Б. Э. В идеале танец должен сочетаться с музыкой. А как эксперимент может быть все что угодно. И танец без музыки. И просто тишина.

С. С. Знакомо ли вам состояние усталости от профессии? Случаются ли творческие кризисы, когда нужно придумать спектакль – а он не рождается?

Б. Э. Видите ли, я не жду вдохновения. Я работаю ежедневно, и бывают такие моменты просветления, что иногда еле успеваю…

С. С. …придумывать.

Б. Э. Даже не придумывать, а просто показывать, потому что я уже не придумываю – за меня придумывает кто-то другой, выше, и я не успеваю показывать эти движения – они льются, льются, как будто я передаю балет, который когда-то уже поставил.

А бывают и мучительные минуты, когда ничего не получается. И эти муки сказываются на актерах, создается нервная обстановка. Бывает разное. Но усталости от профессии я не ощущаю. Наоборот, удивительно другое: тело с годами становится всё менее подвижным, а фантазия, эмоции – более бурными, более страстными. И хореография порой получается более страстная, потому что я перестаю ставить о себе или от себя, а иду от своих фантазий и использую для их воплощения тела молодых танцовщиков. И процесс дает особенно впечатляющий результат.

С. С. Когда вы ставили “Красную Жизель”, вы под себя примеряли? Могли сказать, как Флобер, “мадам Бовари – это я”? Через себя пропускали, допустим, женские образы?

Б. Э. Я и сейчас все образы пропускаю через себя, но дело в том, что раньше я все показывал сам, и показывал в полную силу, со страстью. Мне казалось, что это единственный путь, который соединяет меня и актеров и рождает новую хореографию. Теперь же, повторюсь, стараюсь не столько показывать, сколько фантазировать. И в результате меня понимают лучше! Движение моих пальцев понимают лучше, чем движение моего тела, и в результате рождается нечто более совершенное, чем прежде. В этом есть что-то гипнотическое, шаманское.

С. С. Недавно вы взорвали Москву своим последним творением – это был балет “Роден”. Премьера состоялась в рамках фестиваля “Черешневый лес”. И Москва, солнечная, счастливая, кинулась смотреть спектакль, в конце мая только об этом и говорили. Почему Роден, откуда это возникло?

Б. Э. Понимаете, “Роден” – это была счастливая, хотя и трудновыполнимая идея. Его скульптуры совершенны, а я взялся, как мне кажется, за нечто очень близкое: как Роден оперировал человеческим телом, так же с ним работает и хореограф. Я рад, что нашел в себе силы и смелость реализовать эту мою мечту.