Нескучная классика. Еще не всё

С. С. Насколько я понимаю, в сравнении с симфонической музыкой или с драматическим театром глобально мировой балетный репертуар ведь очень невелик, правда?

Ю. Г. Невелик, так и есть. А многие балеты к тому же исчезли просто, мы их не знаем. Вот когда я пришел в труппу, то танцевал балет “Эсмеральда” на музыку Цезаря Пуни. И балет этот, по сути дела, почти исчез. Петр Андреевич Гусев в Ленинграде старался восстановить отдельные отрывки, но как-то это было неинтересно, с моей точки зрения. А та постановка мне нравилась, я помню. Танцевала замечательная балерина Татьяна Михайловна Вечеслова. А ставила Агриппина Яковлевна Ваганова, вспоминая, конечно, старые постановки, и режиссером был Радлов Сергей Эрнестович. Было и исчезло…

С. С. Как вы относитесь к восстановлению старых постановок?

Ю. Г. Думаю, что получается нечто очень, очень приблизительное. Мне сказали, что в Ленинграде восстановили оригинал “Спящей красавицы” Петипа, которую я-то знаю прекрасно, я протанцевал и в старой редакции Сергеева… Когда я спросил, что там делает Фея Сирень, мне ответили: “А, танцует вот эту вариацию”. Я говорю: “Нет, минуточку, минуточку. У Петипа эту роль исполняла Мария Мариусовна Петипа”. Дочь Петипа была хара́ктерная танцовщица. Ходила по сцене на каблучках и носила такой большой жезл с букетом сирени. То есть это вообще не танцевальная партия была, а вариацию сделал уже потом Федор Васильевич Лопухов специально для Елизаветы Павловны Гердт. Так какая же это реконструкция?! Ведь это в какой-то степени придумано! А восстановить точно нельзя, потому что, переходя из одной эпохи в другую, балет сильно менялся. И балерины, и танцовщики меняли многое. К примеру, знаменитую вариацию Базиля из “Дон Кихота” до революции танцевали на один манер, а когда пришел в театр такой гениальный танцовщик, как Вахтанг Чабукиани, он ее переделал. Позднее Васильев вместе с Ермолаевым переделали и эту вариацию. А продолжают писать “вариация в постановке Петипа”. Никакой это уже не Петипа!

С. С. Хотела спросить о Рудольфе Нурееве. Он действительно был феноменальным танцовщиком?

Ю. Г. Он поразительный танцовщик был, конечно. Замечательный. Я Рудика знал очень хорошо. Я же начинал с ним делать первую “Легенду о любви” в Ленинграде, а потом часто встречался с ним за границей, и в Париже у него был дома, и в Ла Скала, так случилось, мы с ним одновременно ставили. Несмотря на конфликт, который у меня произошел с ним, время стирает многое. У нас были очень хорошие отношения.

С. С. Про конфликт я не знаю.

Ю. Г. Он должен был танцевать “Легенду” у меня, но в силу обстоятельств мы разошлись. Но вот ситуация! Когда он остался на Западе, прямо в аэропорту бросившись к полицейским с просьбой об убежище, сданный им до этого багаж вернулся в Москву. Чемодан его пришел к Александру Ивановичу Пушкину, у которого он жил, нашему педагогу классического танца. Прекрасный репетитор, и я когда-то у него занимался. Ну и вот открыли этот чемодан – а там трико голубое для роли Ферхада. У нас еще всё из трикотажа вязали, а там трико уже делали из синтетики. Понимаете, он не собирался оставаться, он предполагал станцевать в “Легенде”! Но это уже отдельная история… Я вам другое расскажу. У нас действительно были добрые отношения. Я даже помог ему в известной степени. Об этом эпизоде, он, правда, нигде не пишет, хотя обо мне писал и говорил не раз довольно лестно, но дело не в этом. Мы как-то в Париже встретились, за два года до его смерти. Шло время перестройки, начало девяностых. И Рудик мне говорит: “У меня умирает мать, мне нужно к ней поехать, а меня не пускают, хотя я просил ваше правительство. Что такое? Я нигде никогда ничего против советской власти не говорил. Никаких выступлений у меня не было. Я просто хотел танцевать спокойно”. “Рудик, – говорю, – я же ничем не могу помочь!” И так случилось, что на следующий день я встретился с послом нашим. Я сказал ему: в стране сейчас перестройка, новые взгляды на жизнь, приоритет гуманных человеческих взаимоотношений. У человека мать умирает. Да, он остался. Но никогда родину не ругал. Просто жил. Совершите благородный поступок, разрешите ему съездить в Уфу попрощаться с умирающей матерью. Посол отвечает: “Обещать ничего не могу, но попробую”. И он помог! И я знаю, что, прилетев в Москву, Рудик спросил: “А где Григорович?” А я в это время был в поездке какой-то заграничной, и мы с ним не встретились. Но самое ужасное, что, когда он пришел к матери, она была в забытьи. У него была виза на два-три дня всего. И он взял ее руку и, сколько мог, просидел с ней, а утром вынужден был улететь. Тут она пришла в себя и говорит: “Какой мне приснился сон прекрасный. Я думала, мне показалось, что ко мне пришел Рудик”.

С. С. Невероятно.

Ю. Г. Рассказываю, конечно, как слышал. Ну а потом я был на последнем поставленном им спектакле “Баядерка”, он меня пригласил. И это был просто живой труп, понимаете, это было ужасно…