Нескучная классика. Еще не всё

А жил я на Пушкинской улице в Киеве, где на одной стороне стоял Театр русской драмы, а напротив – Театр оперы и балета. И там бродили всякие знаменитые певцы, музыканты, композиторы и великие театральные художники. И мое первое театрально-музыкальное впечатление – это опера Гулака-Артемовского “Запорожец за Дунаем”. Могу спеть куплеты дуэта Одарки и Карася хоть сейчас:

– Ой, Одарко, годі, буде,
Перестань-бо вже кричать.
– Ні! Нехай же чують люди,
Ні, не буду я мовчать![103]

Выступал в “Запорожце” певец Иван Паторжинский, замечательный актер, и еще певица Мария Литвиненко-Вольгемут, она была шириной в этот стол, огромная такая, в косынке, в хустке, то есть платке. Это была совершенно замечательная опера, местами комическая, там, например, были такие куплеты:

Тепер я турок, не козак
здається добре одягнувся!
І як воно зробилось так,
що в турка я перевернувся?[104]

Ну вот я наконец и выступил как музыкальный актер!

Вот мои первые музыкальные ощущения и впечатления. Дальше, уже в студенческие годы, музыкальные вкусы мои формировались под влиянием товарища Бори Ратимова, который был исключительно талантливый инженер. Он сам делал приемники, и мы с ним ловили западные станции. Была такая “Happy station”. Армстронг, Элла Фицджеральд, Колтрейн, Паркер – мы все это слушали. То есть сначала в стране возникло массовое инакослышание, а потом уже инакомыслие. Советские приемники ловили в двадцатипятиметровом диапазоне, а на этих волнах как раз всё глушили. На меньших диапазонах глушения почти не было, но коротковолновые приемники купить было невозможно, поэтому умельцы перематывали двадцатипятиметровые приемники на девятнадцать и четырнадцать, по-моему, метров, и там уже относительно чисто было слышно западную музыку.

Дети мы были театральные, поэтому ходили и в театр, и на концерты симфонической музыки, если она была не очень тяжелой. Помню, как в Киев приехал Филадельфийский симфонический оркестр. И это было такое событие! Народ просто как на футбол на киевское “Динамо” туда шел, невозможно было попасть. И такая случилась история. В Театре русской драмы был один суфлер, страстный любитель музыки. Тогда еще во всех театрах стояли суфлерские будки. И суфлер тот мечтал попасть на Филадельфийский оркестр, а его назначили суфлировать в какой-то дурацкой советской пьесе. И вот выходит на сцену актриса, протеже директора театра. Она идет, говорит-говорит текст и вдруг запинается, замолкает и чуть ли не в истерике покидает сцену. Никто ничего не понимает. Оказывается, суфлер-меломан надел наушники, слушал трансляцию Филадельфийского оркестра, руками махал – дирижировал и напрочь забыл о том, что происходит на его сцене! Вот так.

В общем, когда я рос, вокруг были музыканты, хорошие музыканты. А потом я подружился с выдающимися людьми, я их могу назвать – два Володи.

С. С. Сейчас я сама их назову.

Ю. Р. Называй-называй.

С. С. Владимир Крайнев и Владимир Спиваков. Впервые я увидела, что такое, как говорится, Юра в действии, в Страсбурге, сейчас попытаюсь вспомнить, в каком году…

Ю. Р. Я тебе скажу точно – это была годовщина смерти Сахарова.

С. С. 1990-й! Почти уверена, что это девяностый год. Когда Елена Боннэр и Владимир Спиваков пытались – и им это на краткий период удалось – создать фонд Сахарова при Европейском парламенте. Фонд просуществовал недолго, но это другая история. Так вот, я помню концерт, приуроченный к открытию Сахаровского фонда в Страсбурге. У меня сохранились твои фотографии, тогда еще напечатанные, черно-белые! И Елена Боннэр, и Иегуди Менухин, который всегда был для меня богочеловеком!

Менухин был величайшим музыкантом своего времени. Думаю, он и до сих пор во многом никем не превзойден. При этом он был человеком смиренным, доброжелательным, абсолютно самодостаточным. К счастью, мне довелось хорошо его знать, потому что он очень ценил Володю Спивакова, выступал с ним.

Ю. Р. Я должен объяснить, почему я оказался в Страсбурге. Когда Володя Спиваков организовывал этот концерт, он предложил мне сделать выставку, посвященную Андрею Дмитриевичу Сахарову. У нас были хорошие отношения, о чем Андрей Дмитриевич сам писал. И довольно много было его фотографий. Я приехал в Страсбург, мы напечатали фотографии и повесили их в фойе. Потом был концерт. Менухин не играл, он дирижировал, а солировали Спиваков и Башмет. Перед этим я был на репетиции. Ты очень правильно сказала, что в Менухине была какая-то тихая трепетность и абсолютно никакого величия, никакой фанаберии. Это был просто сухенький, маленький, обаятельный человек, над которым твой муж, кстати, подтрунивал тогда, потому что Менухин на репетиции дирижировал оркестром довольно медленно, а Володя сзади, за спиной, показывал оркестру, что, мол, давай побыстрее. Менухин повернулся и сказал: “Володя, медленнее играть труднее. Пусть играют. Играют труднее”.