Нескучная классика. Еще не всё

Ю. Р. Я не снимал Юру на сцене, потому что певцов на сцене все снимают. Я снял его в студии, когда он сидит и о чем-то думает. Он вообще по состоянию питерский человек. Юра и его жена Катя – они как будто из старого Питера: скромные, уютные. Не то чтобы настороженные ко всем, но настороженные к себе. И Катя ему, конечно, очень сильно помогает, потому что он все время сомневается. Юра, такой мощный, активный, открытый, сильный, оставаясь с собой – иной совсем. Поэтому я его снял, как мне кажется, не могучим бардом поколения, а мыслящим человеком. Он очень трогательный. Мне сейчас вспомнилось, как на один мой день рождения, какой-то круглый, Юра приволок из Питера картину весом килограммов тридцать, наверное. Это была картина грузинского художника, вырезанная по дереву, полукартина, полуикона, по сюжету – “Тайная вечеря”. Юра Шевчук понял, что это доставит радость его товарищу.

С. С. Один из героев твоей музыкальной фотохроники, – человек-глыба, личность, оставившая важный след в истории музыки не только России, но и всего мира. Он до сих пор является эталоном для многих западных музыкантов. Да и для российских тоже. Это Евгений Мравинский. Его уже давно с нами нет, но, слава богу, сохранились немногочисленные, однако абсолютно исчерпывающие видеосъемки. Он же очень неохотно подпускал к себе любые камеры и фотоаппараты.

Ю. Р. Ой, да.

С. С. Как произошла ваша встреча и как удалось его сфотографировать?

Ю. Р. Мне очень хотелось с ним пообщаться. Он был уже сильно пожилой человек, где-то под восемьдесят, однако продолжал дирижировать, но не стоя, а сидя на высоком стульчике. Я ему предварительно позвонил: “Евгений Александрович, меня зовут так-то. Хотел бы к вам прийти поснимать на репетиции”. Не знаю почему, но он согласился. Я приехал в Питер, в Большой зал филармонии. Он мне показал место – справа от кулисы, я там поставил аппарат и начал его снимать. На самом деле у меня была задача снять не репетицию. Я придумал кадр: пустой зал Большого зала филармонии, колонны, люстры горят, и он, такой готически красивый старый человек, один стоит на их фоне. Но поскольку мы договорились, что я буду снимать репетицию, то надо было сначала снимать репетицию, чтобы заработать какие-то положительные баллы. И вот я снимаю его, снимаю. Его было несложно снимать: “махал” он не размашисто, выражение лица, мимика, жест – всё скупое. После репетиции он пошел к себе в дирижерскую. Я подошел к инспектору оркестра и говорю: “Попросите, пожалуйста, Евгения Александровича, чтобы он вышел. Мы бы его сфотографировали”. Тот так испуганно на меня посмотрел: Мравинского в театре боялись как огня. Всё, ужас! “Идите, – говорит, – сами договаривайтесь”. Вошел в дирижерскую, он сидит с женой. Жена была намного моложе его, по-моему, флейтистка. Я говорю: “Евгений Александрович, такая репетиция замечательная, но я еще хотел бы вас сфотографировать. Будет фотография вам на память”. Он отвечает: “У меня прекрасная память!” И всё – заканчивается разговор. А я когда-то читал, что он тоже фотографирует, любит снимать насекомых. Начинаю подъезжать с другой стороны: “Вы снимаете животных?” Он: “Да, снимаю”. Охотно рассказывает. Я не отступаю: “Знаете, я в свое время написал про собаку, которая два года ждала хозяина на аэродроме”. Подлизаться пытаюсь каким-то образом. Он кивает: “Да, я читал, это прекрасная история. Я был в восхищении от этой собаки”. И снова собирается уходить, и я понимаю, что завтра он даст концерт и снять его уже будет невозможно. И тут я говорю: “Вы довольны сегодняшней репетицией как профессионал?” – “Да”. – “А я нет. Я свою работу не выполнил: должен был вас снять и не снял”. Он руками развел: “Это аргумент. Что я должен сделать?” – “Пойдемте в зал”. А в зале темнота уже, освещение погасили. Я кричу: “Свет! Дайте свет!” Ноль внимания. Мравинский выходит и тихо так: “Зажгите люстры”. И тут – конский топот, будто конница Буденного: все забегали, всё зажгли. Я его пофотографировал, всё замечательно, мы попрощались, он пригласил меня на концерт и попросил, чтобы я там не фотографировал.