Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

Искоса поглядывает, как муха летает по комнате. А мухи, известное дело, – «феи» Средиземноморья. Так, по крайней мере, полагали древние философы, и Дали с этим согласен. Он ее не отгоняет, в его трактовке муха еще и – Муза. И вдруг замечает: она садится на лежащий неподалеку, на краю стола, оплавляющийся на солнце круг сыра, камамбера.

Цепь ассоциаций в его голове включается мгновенно. На мольберте как будто специально дожидается своего часа небольшой пейзаж залива Порт-Льигата, законченный им несколькими днями ранее: пустынный берег, спокойно-равнодушное море.

Работает он быстро. На холсте появляется засохшая ветка старой оливы, на ней – оплывающий циферблат. Мертвое дерево и остановившиеся часы – воплощение ушедшей эпохи. Муравьи, а там, если присмотреться, есть еще и муравьи, облепившие положенные на стол циферблатом вниз оранжевые часы. Эти часы не деформированы, они в воображении Дали бескомпромиссно идут вперед, правда, зрителю без этих пояснений неясно, часы ли это вообще. Хотя все-таки, если внимательно приглядеться, догадываешься – часы, – изображена ребристая головка для их подзавода.

«Сюрреализм – это я», – писал о своем творческом методе Сальвадор Дали. Вероятно, с таким же правом он мог утверждать, что он еще и – символизм. Как и на картинах художников эпохи Возрождения, все, что изображает Дали, непременно что-то символизирует. К примеру, муравьи для него означают гниение. Поскольку еще в детстве он был потрясен видом мертвой летучей мыши, облепленной муравьями.

Покончив с муравьями, его кисть выводит лежащее на земле распластанное тело. Это даже не тело, а туловище и голова, в контурах которой, если приглядеться, можно угадать черты самого художника: опущенные веки с длинными ресницами, знакомая форма носа – с горбинкой.

Через несколько часов, к возвращению Галы, картина закончена.

Даже не понимая язык символов Сальвадора Дали, мимо этой работы трудно пройти, не остановив на ней взгляд. Соединенные вместе – старое дерево, часы, муравьи, морской пейзаж, – и другие детали создают притягивающую взгляд загадочную образность.

Анастасия Ивановна немного смягчилась. Ее, по-видимому, заинтересовал необычный ход творческого процесса.

Неожиданно она сказала с неприязнью:

– А вы знаете, как он над ней издевался?

– Над кем?

– Над Галей Дьяконовой.

– Дали?

– Ну, конечно. Он же безумный был. Подарил ей замок, совершенно ей не нужный. Она его туда и не пускала. Так он все-таки как-то проникал, ходил там за ней, ползал на четвереньках, пытался ее удивить тем, что ел собственные экскременты. Сумасшедший. Она мне описывала все это…

Я проводил ее до номера, открыл дверь пластиковым ключом с магнитной полоской. Потом сидел в кресле, разглядывая слегка привявшие мелкие розы, подаренные администрацией гостинцы несколько дней назад, ожидая, когда она возвратится из ванной комнаты. Я пока не понимал, какая связь между Галой, женой Сальвадора Дали, и Анастасией Ивановной.

И тут открылось для меня то, чего я раньше не знал. Анастасия Ивановна и Галина Дьяконова (ее подлинное имя Елена) состояли в переписке, и подробности личной жизни Галы, неизвестные широкой публике, она хорошо знала.

В тот вечер для меня это было откровением.

Я, конечно, вспомнил поразивший меня в свое время портрет девочки – подростка – Елены Дьяконовой, ее соученицы по женской гимназии, так ярко изображенной ею в книге ее «Воспоминаний». Но прежде у меня она никак не ассоциировалась с Галой – музой Сальвадора Дали.

…тоненькая, высокая, с длинными ногами, в коротком коричневом платье. У нее узенькое лицо, русая коса с завитком на конце и необычайные глаза: узкие, карие, с внимательным взглядом и такими темными длинными ресницами, что на них – потом я узнала, – оказывается, «можно положить рядом две спички!». В ее лице – упрямство и та степень застенчивости, которая делает движения – резкими, придает существу – дикость. Ее пристальный взгляд насмешлив. В ней нет ни тени игры – естественность, ставшая самобытностью!

Это и есть будущая Гала.

Их приязнь возникла в Москве в гимназии Потоцкой[2]. Это была не просто дружба, это было проявление очень сильных и странных чувств. Настолько острых, что спустя многие годы, наполненные событиями куда более значимыми, Анастасия Ивановна рассказывала о них, ничего не забыв, не упустив даже самых мельчайших психологических подробностей.