Неслучайные встречи. Анастасия Цветаева, Набоковы, французские вечера

Наша беседа была в самом разгаре, когда в холле появился высокий моложавый мужчина ростом под два метра, поразительно похожий на Владимира Набокова на его фотографиях, с мягкими чертами лица и доброжелательной улыбкой. Он был в шортах и пляжных шлепанцах.

Увидев нас, подошел к журнальному столику, мы познакомились. Кое-что о нем мне уже доводилось слышать: автогонщик, бесстрашный альпинист, оперный бас. Вместе с тенором Паваротти дебютировал в «Богеме».

– Да, – подтвердил Дмитрий, – это правда… в молодости любил альпинизм, ночевки в горах. Отец говорил: «Дорогой, ты нас пугаешь. Помни, что нам с мамой на двоих больше ста лет». Они даже давали мне с собой почтовые открытки, чтобы я писал им, где я и что со мной происходит.

На его левой руке отчетливо проступали неяркие шрамы. Дмитрий поймал мой взгляд и усмехнулся – да, это результат той самой аварии, в которую он попал на своей машине в восемьдесят втором году.

По непонятной причине у нее отказали тормоза, и на большой скорости она врезалась в бетонный парапет, перевернулась и загорелась. Феррари – гоночная машина, предельно надежная; автослесарь, который ее обслуживал, был с Дмитрием в приятельских отношениях, по крайней мере, он ему всецело доверял.

После в одном из интервью Дмитрий признался, что какое-то время сотрудничал с ЦРУ. На съемных квартирах он встречался с прибывавшими в Италию эмигрантами из Восточной Европы. Эта сторона его жизни в Италии совершенно неизвестна была его родителям. В 1980 году, незадолго до аварии, он решил порвать с этим ведомством. Но, как оказалось, осторожно выразился Дмитрий, ЦРУ не та организация, откуда можно уволиться, просто написав заявление об уходе. Я вспомнил тогда о пилоте Пауэрсе и невыясненных обстоятельствах крушения его вертолета якобы из-за нехватки топлива. Специалистам тогда эта версия показалась малоправдоподобной.

– Как же вам удалось спастись? – спросил я.

– Вероятно, инстинкт, желание выжить. Лобовое стекло то ли разбилось от удара, то ли мне удалось его разбить… Не помню точно… Так что… – он развел руками, – как-то протиснулся, чудом удалось выползти наружу…

Помнит, правда, неотчетливо, как катился по склону, понимая, что только так можно погасить охватившее его одежду пламя. Когда оказался в больнице, первое, что сделал, попросил дать ему телефон позвонить матери. Слабым голосом сказал ей, чтобы к обеду не ждала, приехать не сможет. А после отключился. Это случилось на той самой дороге между Лозанной и Монтрё, по которой мы сегодня ехали.

Дмитрий погладил руку Вере Евсеевне. Она с ласковой усмешкой кивнула в ответ.

Я глядел на нее и представлял себе открытки, которых с тревогой и нетерпением ожидали от него родители, этот звонок из больницы – на сколько лет укоротил им жизнь этот милый отчаянный гонщик…

– Будете чай или кофе? – спохватился Дмитрий.

Мы отказались. Жалко было тратить время на церемонию чаепития.

Еще был вопрос, от которого он, на удивление, засмущался. Женат ли он? Больная тема. Нет, он не женат, детей у него нет.

– У нас беда с генеалогическим древом, – добавил с усмешкой и сделал жест, как будто оно росло здесь поблизости. – Засыхает. Еще одна сухая ветка – ваш покорный слуга.

Так и не нашлась достойная пара, которую он смог бы предъявить своим требовательным родителям, сказал он с улыбкой.

Тут Вера Евсеевна встрепенулась. Глаза ее вдруг засверкали маленькими колючими молниями.

– Скажи прямо, кто тебе мешал? У тебя просто не было времени и желания заняться собственным гнездом.

– Наверно, ты права, – примирительно отвечал сын.

Слушать эту полусерьезную-полушутливую перепалку было удивительно. На наших глазах вдруг вспыхнул какой-то давний, неоконченный спор. В бархатистом голосе Дмитрия слышалось мягкое примирительное грассирование. Я подумал, что эту фразу о засыхающем дереве он мог бы, наверно, спеть, и даже представил, как она прозвучала бы в его исполнении с оперной сцены. Негромко, задушевно, проникновенно.

Мы не стали продолжать эту тему, но Вера Евсеевна не сразу успокоилась, неодобрительно поглядывала то на Дмитрия, то на нас.

Чтобы как-то разрядить обстановку, спросил его, чем он сейчас занимается.

– Последнее время, – сказал Дмитрий, – разбираю архивы отца, перевожу на английский его ранние рассказы, написанные по-русски.

– И стихи переводите?

– Иногда пытаюсь. В молодости переводил Лермонтова, прозу… С помощью родителей, – добавил он и посмотрел на мать.

Вера Евсеевна сухо кивнула.

Дани, который сидел рядом со мной, с его склонностью к шутливой манере разговора выкатил глаза и почесал голову.

– Знаешь, что, – сказал он мне. – Я сегодня уже второй раз слышу это имя. Лермонтов…

– Вот и хорошо. Может быть, наконец, прочитаешь его стихи в переводах Дмитрия.

Вера Евсеевна наконец улыбнулась, а Дмитрий простодушно рассмеялся.

– Американцы вообще мало знают о русской поэзии, – сказал он. – И потом, это не так просто – перевести стихи на другой язык. Отец переводил «Евгения Онегина» с большим трудом.

– Это ведь Пушкин, – опять хлопнул себя по лбу Дани, как бы возвращаясь к реальности.